Тот, кто не опускает в такой ситуации рук, наверняка, найдет эту книгу полезной, независимо от того, какие акценты он в ней расставит, с чем согласится, а что оспорит. В отличие от большинства других моих книг и текстов, здесь я старался удержать мои личные оценки, пристрастия, симпатии и антипатии при себе. Подозреваю, что это удалось лишь отчасти, но призываю читателей доделать за меня это работу — выбрав из общего объема то, что не подлежит сомнению, независимо от расставленных автором эмоциональных акцентов. Одним словом, эта книга не «партийная» и не «полемическая». А следовательно, она обращена к максимально широкому кругу читателей. Сегодня для того, чтобы не разучиться думать вовсе, надо непрестанно думать о самом главном и самом глубоком. Эта книга написана о самом главном и самом глубоком. Значит, она нацелена на массового читателя.

Проблемы с русским читателем

У меня есть подозрение, что «Постфилософия» встретит больше внимания и интереса вне Росси, чем внутри нее. И несмотря на подчас весьма остроумные и тонкие вопросы студенческой аудитории, в которой я читал лекции (некоторые из них приведены в конце каждой из глав), чтение курса далось мне с огромным напряжением. Субъективно я испытывал ощущение, что я двигаю какие-то гигантские, неподъемные заржавленные колеса, застывшие в случайном положении и утратившие связь с приводными механизмами.

Кризис русского национального мышления, русского сознания я ощущал пронзительно и почти физически. Формулировки простейших умозаключений, наблюдений и констатации по теме «Постфилософия» воспринимались аудиторией с трудом, как будто я обращался к гранитной стене, причем дело было не в качестве студенческого состава (лекции посещали множество преподавателей, людей среднего и старшего поколения, ученых со степенями, специалистов различного профиля).

Дело в том, что если даже на Западе — где все идет более или менее последовательно, планомерно и предсказуемо — переход к постмодерну составляет сегодня серьезный интеллектуальный вызов, рождает бурные споры и нарастающее недоумение, то в России традиционно все идет кувырком, все развивается с подвохом, и сплошь и рядом в совсем ином направлении по сравнению с ранее намеченным и обозначенным. У меня было постоянное чувство, что присутствующие «не верят» в то, что я говорю. «Не верят» в существование «традиционного общества», «не верят» в модерн, а постмодерн представляется им откровенной мистификацией (тут они «не верят» с облегчением, так как их «неверие» подтверждается экстравагантностью описываемого объекта). Но что показательно: пропорция «доверия» и «недоверия» была в целом одинаковой (!) и в отношении банальных общих мест и в отношении рискованных экстравагантных гипотез... Вот это по-настоящему и обескураживало...

Я сам писал в одной из книг («Русская вещь») о «русском маршруте», восхищаясь спонтанностью и растрепанной гениальностью русского духа, взламывающего любые ограничения, ускользающего от любых жестких предписаний. Но в интеллектуальной сфере это традиционное русское иронизирование над мыслью привело к накоплению слишком больших издержек. И сегодня пробиться к тому уровню, где мы мыслим, а не валяем дурака (каким бы сакральным это «дуракаваляние» ни было), чрезвычайно сложно, если вообще возможно. Неимоверное усилие, затраченное на то, чтобы быть понятым, постепенно привело меня к выработке особого философского метода — к концепции русского «национал-хайдеггерианства», которая будет более подробно описана в отдельной книге о Мартине Хайдеггере и проекции понятия «Dasein» на русскую стихию.

Русское сознание не доверяет мысли — ни своей, ни чужой. Это сплошной непрерывной «коан». «Вне меня ничего нет», — втайне подозревает каждый русский. «Но и меня, видимо, тоже нет», — неуверенно догадывается он. Это чрезвычайно обаятельно, но малопродуктивно для изучения философии. Особенно тогда, когда надо мыслить строго и о сложном. Поэтому мне представляется, что путь русского читателя к «Постфилософии» будет непростым и небыстрым. Если какая-то катастрофа заставит наше сознание очнуться, все, конечно, изменится, и эта книга имеет, на мой взгляд, все основания, чтобы стать настольным справочником для тех, кто хочет хоть в чем-то разобраться.

Но может ли быть что-то катастрофичнее, чем фазовый переход от парадигмы к парадигме и тем более переход к такой парадигме как постмодерн? Получается circulus vituosis — катастрофа налицо, но пока разум спит, она не осознается. Чтобы он проснулся, нужна катастрофа. Но она и так есть, но ее никто не воспринимает. Пока такое положение вещей длится, пусть эта книга остается — перефразируя алхимика Иринея Филалета — «открытым входом в закрытый дворец короля».

А. Дугин, Москва, февраль 2009 г.

Глава 1

Конец философии

Парадигмы и постмодерн: введение в проблематику и основы метода

К чему философы?

Внимательно наблюдая за философским дискурсом современного мира, мы видим, что он претерпевает радикальную трансформацию. Когда в XX веке студента просили назвать имя любого философа, он без труда вспоминал Сартра, Хайдеггера, Камю или Ницше. В то время философия еще была неким общепринятым, неотъемлемым элементом образованного человека. Сегодня в ответ на подобный вопрос, особенно в России, не услышишь ничего определенного. «Да, вроде, был какой-то там, с бородой, — нет, это был депутат или политолог... короче, затрудняюсь с ответом...» Современные студенты не могут с той же легкостью и автоматизмом, как их сверстники в XX веке, выдать набор философских имен, пусть даже известных понаслышке. Это означает не только то, что философией стали интересоваться меньше (ею и раньше не слишком-то массово интересовались) или что философы раньше процветали, а в наше время исчезли. Происходит нечто фундаментальное с самим местом философии и философа в нашем веке. Это явление не только российского порядка. Нечто подобное характерно для всех обществ.

Разбирая поэзию Рильке в книге с непереводимым названием «Holzwege», Мартин Хайдеггер задается сходным вопросом: «К чему поэты в скудные времена?» («Wozu Dichter in durftige Zeit?»). Автор этой строки, безумный поэт XIX века Гельдерлин, подозревая, что в мире что-то не так, заметил, что «в скудные времена» поэзия оказывается впервые неочевидной, искусственно затребованной и само существование поэта нуждается в новом метафизическом основании.

Знал бы он, что такое настоящие «скудные времена»! Сегодня впору поставить сходный вопрос применительно к философам: «Wozu Denker in duerftige Zeit?», «к чему мыслители, философы в скудные времена?» Понятно, что это риторический вопрос. Но когда его задают, мы начинаем интуитивно догадываться, что ни зачем они, эти мыслители, и не нужны.

Действительно, современный философ — это уже некая пародия на традиционного философа. Как-то в самолете я случайно листал один российский глянцевый журнал и наткнулся на интервью с современным то ли норвежским, то ли датским философом, известным тем, что он изобрел новые правила футбола, предусмотрел особые способы поведения в солярии и дал множество гла-мурных советов о дизайне гостиных и обращении с животными. То, чем занимался этот «философ», точнее было бы назвать «advertising» или «стилизм». Бывший «новый философ» Бернар-Анри Леви в наши дни пишет предисловия к изданиям каталога мод Ив Сен-Лорана. Другой «новый философ» Андре Глюксман превратился в оголтелого политического журналиста, безоглядно насилующего факты и идеи. Философией поток злобы и желчи, льющийся из уст Глюксмана, уже назвать нельзя.

Кризис мысли

Философия постепенно экстрагируется из нашего бытия. И никто, по-видимому, об этом особенно не жалеет. В отличие от пенсионеров, которые требуют льгот, философы не устраивают шествий, маршей и митингов. Бедные философы просто исчезают — как некий аромат, как полузаметный привкус, как тонкая атмосфера, как легкий газ, испаряющийся моментально. Вместе с философами исчезает современная философия. Она становится неопределенной и ускользающей. Чем сегодня заниматься философу? Может быть, историей философии? Но это скорее история, чем философия. Можно размышлять о том, как люди в древности писали на глиняных дощечках, интересовались проблемами бытия или сознания. Это, конечно, любопытно, но это «необязательный» интерес к деталям прошлого, которое навсегда и бесповоротно утрачено. Философия в наше время является всем чем угодно, но только не судьбой. Параллельно с этим происходит исчезновение сопутствующих философии реалий, проявляет себя кризис мысли, по крайней мере, мысли в том виде, как мы ее знали. Сегодня это может показаться странным, но в течение всех предыдущих тысячелетий мысль очень существенно определяла структуры человеческого мира. Мыслили все по-разному: одни хуже, другие лучше, когда-то ярче, когда-то тусклее. Но никто не ставил под сомнение, что мысль — это необходимое для человека качество, что она является не роскошью и не обязанностью, а чем-то важным и естественным. Мысль, в определении Аристотеля, была главным конститутивным элементом человеческого бытия: «Человек есть живое существо, наделенное мыслесловом»