Ощущение успокоения в нашем унижении, испытанное нами благодаря разорванному и уничтоженному оку, было для нас ново и облегчало душу. За это ощущение рады были ухватиться все…

Нельзя же в самом деле удовольствоваться только сознанием своей ничтожности (а все мы знали это доподлинно). Носить это бремя тяжело; хоть по временам хочется считать себя не совсем ничтожным и хоть капельку правым; и вот волей-неволей, именно вследствие нашего ужасно тягостного душевного состояния, мы все как бы согласились врать в собственную свою пользу, облегчать себя, доказывая собственную правоту всеми неправдами. В сущности мы не были виноваты в том, чем были. Но нельзя же жить годы, изживать век, довольствуясь только такою невинностью… Чтобы не задохнуться в своем ничтожестве, которое, повторяю, в деле с Парамоном было доказано нам самими же нами, мы должны были волей-неволей искать спасения в лганье, в выдумке: — ничего, никакого другого ресурса у нас не было…

— Да, — как бы нечаянно вспоминая, произносил дядя во время какого-нибудь вовсе не относившегося к нашему несчастному положению разговора: — Парамон-то! рассказывали у нас, у него, брат, семь человек детей… Всех бросил, побираются, а он вот… поживает! Говорят, в Киеве, у купчихи, у богатой…

— Вот те святой!.. — отзывался кто-нибудь из семьи иронически.

И врали оба: сверлило всех парамоновское дело, и все выдумывали что-нибудь, от чего бы полегчало.

— Они, эти угодники-то, тоже ловко!.. — раздобаривал даже кучер (ведь и он вздыхал о Парамоне тайком!): — без паспорту шатается себе… да!.. Вериги надел, да и того, например… очень прекрасно они в эфтом деле, ежели с купчихами…

— У них и вериги-то фальшивые, — прибавляет кухарка. — Им бы только так, шаромыжничать…

— И то правда! — уже совсем весело произносит кучер.

Ведь ужас как легко становится виноватому человеку, когда он думает, что он вовсе не виноват. "Шаромыжничество!" — это слово кухарка сказала именно для того, чтобы нанести, с позволения сказать, такую "оплеуху" своему ноющему сердцу, дать ему такого тумака, чтоб оно перестало плакать. И кучеру стало весело, что кухарка отыскала этот тумак в таком ловком слове…

— Я не возьму паспорта, ты не возьмешь, другой не возьмет, третий: что ж это будет? — заводил речь, все в тех же видах успокоения, и дядя, когда уже, в смысле надувателя, Парамон был исчерпан и когда требовались материалы для облегчения совести из таких областей нравственности, которых мы обыкновенно и касаться не смели и не понимали (куда нам!).

— У иностранцев этого нет, — прибавлял он. — Как это можно? Поди-ко у иностранцев-то не возьми паспорта? Там, брат, вот у каких, у младенцев, а уж нумер есть!

Мы знали, что все это неправда, но довольствовались представлением, что и Парамон также виноват в чем-то… "не всё мы!"

Итак, мы врали и врали и понемножку привыкали лганье делать облегчающим нашу жизнь элементом. Соврал — и точно дело сделал, и, главное, ведь врать-то приучались ради самих себя! Сами врали себе, для того чтобы жить, чтоб не сознавать своего ничтожества, нравственного бескрылия, чтобы не ощущать ежеминутно так прочно возделанной в душе трусости, чтобы не терзаться сознанием не менее прочно возделанного… увы! почитания к кулаку, к тому, что изуродовало нас и заставило нутром чтить руку "бьющего", паче ближнего и паче самого себя! Лганье, вздор, призрак, выдумка, самообман и прочие виды лжи, неправды — единственный выход из ущелия, образуемого с одной стороны кулаком, уродующим тебя и заставляющим тебя ежеминутно самого убеждаться, что ты никогда неуродом и не был, а с другой — неотразимым сознанием, что ты урод и что кулак выше тебя неизмеримо! Одно и выходит — ври и живи!

Вот какие феи стояли у нашей колыбели! И ведь такие феи стояли решительно над каждым душевным движением, чем бы и кем оно ни возбуждалось! Не мудрено, что дети наши пришли в ужас от нашего унизительного положения, что они ушли от нас, разорвали с нами, отцами, всякую связь!..

Рассказы, входящие в эту серию, сначала неоднократно печатались Успенским как самостоятельные произведения. Цикл рассказов под названием "Растеряевские типы и сцены" впервые был сформирован самим писателем в первом издании его "Сочинений" (т. I, 1883). Однако количество рассказов с "растеряевской" тематикой далеко не исчерпывается шестью произведениями разных лет (1862–1877), печатающимися в данном цикле, о чем говорит и сам автор в предисловии к первому тому первого издания своих "Сочинений" (см. выше, стр. 523). Место действия в этих рассказах — город Тула 40-60-х годов.

Описаниями закоулков окраины Тулы и жизни ютящихся там в лачугах мастеровых рассказ значительно дополняет первые очерки "Нравов Растеряевой улицы", посвященные изображению быта и нравов тульских ремесленников. "Понятливый" мастеровой Гаврила Иваныч, автор обличительных произведений против "разных неправд", напоминает Михаила Ивановича в "Разорении", в прошлом рабочего тульского Оружейного завода. Фамилия Салищев выбрана Успенским, видимо, не случайно — она упоминается в материалах Центрального военно-исторического архива, в делах по расследованию волнений тульских оружейников в 1863 году; Салищев является одним из доверенных от рабочих, выбранных для разговоров со следственной комиссией и для составления жалобы царю на командира завода (Ученые записки Тульского гос. педагогич. института, вып. II, Тула, 1951 г., стр. 48–62).

"Нужда песенки поет" — рассказ о бедняке, кз нужды сделавшемся фокусником, — в 90-е годы и в начале XX века неоднократно издавался в сериях изданий для народа. Высокий гуманизм рассказа обеспечил ему большой успех в широких народных массах. Известно, что в 80-90-х годах этот рассказ нередко читался крестьянам, всегда выслушивался ими с большим интересом, глубоким сочувствием к Иванову и его жене и вызывал горячие рассуждения по поводу затронутых в рассказе вопросов.

Г. И. Успенский сам читал этот рассказ уже в 1887 году на литературном вечере в Москве, в дни своего юбилея, 25-летия литературной деятельности, что свидетельствует о высокой оценке рассказа самим писателем.

Рассказ основан на материале, собранном Успенским во время его поездок в Тулу в 1865–1866 годы.

Стр. 196. Каббалистика — средневековые магические "науки".

— Ескамотирование (правильно эскамотирование) — здесь: фокусы, основанные на ловкости рук.

Стр. 206. Камилавка — высокий головной убор православных священников, жалуемый им в знак почета.