— А-а! — отрывая губы от ковша с ледяным квасом, простонал Иван Абрамыч и снова впился в прохладительный напиток.

Наконец меценат оставил квас, крякнул, перевел дух и, после некоторого упорного молчания, проговорил:

— Кто твой супостат-то?

— Галкин-с, — ученическим тоном отвечал Салищев.

— А-а! Ну, что же ты, как думаешь?

— Да что же! дело божье!

— Справедливо!.. На враги же победу и одоление… Так!..

— Как бы его Галкин ноне не тово? — проговорил кто-то.

Салищев и меценат встрепенулись одинаково.

— Это еще почему?.. — сердито спросил последний.

— Да больно робок! ишь "прижукнулся"…

— Прижукнулся? Как тебя звать-то?

— Семеном-с.

— Дурак, брат, ты, Семен!.. Ничего ты не понимаешь! Все вы ни аза в Салищеве не понимаете, у него особый дух! Дубье стоеросовое! Прижукнулся!.. А вот мы тебе покажем, как он прижукнулся-то!.. Петр! Где Петр?

— Здесь-с! Я здесь-с, Иван Абрамыч…

— Налей его! — полушопотом прохрипел меценат, кивнув на Салищева…

Сии загадочные слова изображали собою только то, что целовальник обязан был "налить" Салищева водкой насколько возможно полнее.

При этих словах мецената Салищев кашлянул, отделился от притолоки и подошел к стойке.

— Дюже поздно, Иван Петрович! Надо бы поторапливаться, — говорили в толпе.

— Неужто? — почти с ужасом воскликнул меценат.

— Ей-богу-с! Шестой час на исходе…

— Так в таком разе, того… Ты, Петр, дай ему чего позабористее…

— Перцовки! — присоветовали в толпе.

— Во-во-во! Перцовки ему ввали!.. Чтобы поскорее разобрало… Так, так, так!.. Перцовки! Проворнее!

Во все это время Салищев был безропотен и покорен, как агнец, отдаваемый неизвестно по какому случаю на заклание. Не стану изображать, каким образом совершался процесс наливания Салищева. Больная грудь его, схваченная жгучей перцовкой, заколыхалась от удушья и кашля, которые, впрочем, скоро прошли. Несколько стаканов перцовки, выпитые один за другим, не произвели еще необходимого меценату ошаления…

— Под-дбавь! Я знаю… Подбавляй… Я вам покажу, как прижукнулся! Вот вы у меня и поглядите, что такое ваш Галкин…

— Галкин? — вдруг, одушевляясь, вскрикнул Салищев: — Галкин для меня — тьфу!

— Разбирает! — послышалось в толпе вместе с хихиканьем…

— Где это кутейники-то? — продолжал Салищев.

— Вот, вот они…

— Ну мы этим галчатам расщиплем перья!

Перцовка между тем делала свое дело. Руки Салищева, еще так недавно смиренно державшие картуз, начали засучиваться до локтя; показывались железные мускулы сухих и костлявых рук; кулаки для пробы опускались с полуразмаха на стойку, с которой, вследствие этого, кубарем слетали рюмки и опорожненные косушки, и голос Салищева, звонкий и резкий, покрывал голоса всех.

— Что же это, господа, докуда вы вожжаться будете? — сурово проговорил депутат галкинской партии, появляясь в дверях…

— Мы-то? Мы-то? — бессмысленно забормотал очумевший и озлившийся Салищев, обнажая руки.

— Мы-то докуда? А мы вот докуда… Мы…

И, стиснув зубы, он как бешеный ринулся вон из кабака.

Все заговорило, поднялось и хлынуло на луг; народ валил отовсюду.

Скоро из окна кабака видно было, как на лугу шла правильная потасовка. Отовсюду слышались крики, иногда стоны; жены старались оторвать мужей от этого зрелища и причитали, как над усопшими; начали попадаться бледные, окровавленные лица, раздавались вопли.

Было блестящее летнее утро.

По случаю праздника в церквах шел громкий звон, среди которого особенно ярко выдавались веские и тягучие удары соборного колокола; на улице, куда выходили окна моего нумера, по обоим тротуарам валил народ, мещане в новых синих чуйках, в новых картузах с сверкавшими козырьками и в блиставших на солнце сапогах с бураками; чиновники с женами в "фильдекосовых" перчатках, и проч. Общее оживление праздничного дня пополнялось суматохой, происходившей посреди улицы: здесь опрометью мчались порожняки с подгулявшими мужиками и расфранченными бабами; шло хлестанье лошадей, слышалась брань, скрип колес, изнемогавших под тяжестию громадного воза сена, слышалось мычанье теленка с прикрученной к телеге головой…

Я сидел на подоконнике раскрытого окна, любуясь этой утренней суматохой. На столе у меня кипел самовар. В эту минуту дверь в мою комнату слегка приотворилась, и вслед за тем высунулась рука с бумагой, сложенной в форме прошения. Я только что хотел было встать, чтобы рассмотреть таинственного обладателя таинственной руки, как в коридоре раздался строгий голос коридорного, дверь захлопнулась, и рука исчезла.

— Куда прешь? Куда прешь-то? — бушевал коридорный… — Нет у тебя языка спроситься?

— Будьте так добры, извините! — кротко говорил неизвестный посетитель.

— Видишь, никого нету, а прешь?.. Вашего брата здесь много шатается… Вон столовые ложки пропали…

— Помилуйте-с! Мы не воры! Сохрани бог!..

— Ну этого нам разбирать некогда — вор ты или нет, — сердито говорил коридорный, поплевывая на сапог и шаркая по нем щеткой. — Нам этого, — продолжал он, — разбирать не время… У нас вон двенадцать нумеров в одной половине. Всякому принеси самовар да сапоги вычисти. У нас этого, брат…

— Доложите по крайности. Сделайте вашу милость!

— Так-то!.. У нас этого нет, чтобы… А то прет незнамо куда. У нас благородные останавливаются… На каждой соринке взыскивают… День-деньской как лошадь, прости господи, ни тебе уснуть, ни тебе…

— Ива-а-ан! — закричали на дворе.

— Тьфу, чтоб вам! Расхватывает же их, чертей!

— Ива-а-ан! Ты оглох?..

— Сей-час! О-о, чтоб вас разорвало!.. Сей-ча-ас-с!.. Давай бумагу-то! — швырнув сапог в угол, заключил Иван и торопливо вошел в мой нумер.

— Вон бумагу принес, — сказал он, сунув ее в мои руки. — Почитайте-кось… Надо быть, на бедность просит… А ты, любезный, — говорил он в коридоре, — ты в другой раз сказывайся… Нам этого нельзя… Шут тебя знает, кто ты такой? Сейча-ас! — ответил он на голос со двора и бросился по коридору.

Я развернул бумагу и прочитал следующее: "Господин Иванов, пиро— и гидро-техник, на короткое время прибывший в г. N, честь имеет доложить высокопочтеннейшей публике, что имея искусство в египетской, арабской, ефиопской, индейской, халдейской и других магиях и состоящей из новых фантастических опытов и призраков тайной и натуральной увеселительной магии, что давая оные представления в высокоблагородных домах, по весьма умеренным ценам, с аппаратами и без аппаратов, попури из мира чудес, каббалистика и чревоувещевание по весьма сходным ценам; также индийское ескамотирование, гирлянда роз, невозможность в действии, обезглавление головы, носа и других частей тела, и проч., и проч., и проч…"

В конце было прибавлено: "льстя себя надеждой", и красовалась подпись: "Пиро-гидро-техник Капитон Иванов. Сего числа…"

Фокусов в подобном роде было насчитано очень много, и мне очень захотелось поскорее и покороче познакомиться с их автором; кроме того, мне было весьма интересно видеть соотечественника, подымающегося на такие штуки, просто как бедняка и, следовательно, человека несчастного, много видевшего на своем веку, и, наконец, потому даже, что этого Капитона Иванова можно просто усадить на диван и напоить его, беднягу, чаем…

Я так и сделал. Капитон Иванов, робко и поминутно раскланиваясь, вошел в мою комнату. Таинственный маг весьма походил на мещанина, о чем главным образом свидетельствовала серебряная сережка в ухе; лицо его не носило ни одной черты той плутоватости и даже подловатости, которая непременно оттеняет физиономии всех магов, начиная от известного волшебника и мага Кречинского вплоть до воришек копеечных, с одной стороны, и вплоть до воришек сотенных — с другой. У всех их, при самой мастерской игре физиономии, всегда можно приметить в глазах что-то такое, что заставляет думать: "нет, врешь, брат!" У господина же Иванова, кроме высокой кротости и робости, я ничего не заметил в глазах. Чародей был маленькая фигурка с птицевидною физиономией и клинообразным лбом, на который поминутно свешивалась прядь намасленных, ради праздника, волос. Костюм, состоявший из сюртука, застегнутого на все пуговицы, и синих панталон, засунутых в сапоги, не говорил в пользу его благосостояния. Робость, проглядывавшая в глазах мага, скоро совершенно овладела им, когда я предложил ему сесть и выпить стакан чаю. Он взял стакан и поместился с ним у двери. Стоило громадных усилий, чтобы, наконец, усадить его. Кое-как, после продолжительных увещаний, он согласился и сел на кончик стула. Во все это время он не забывал покашливать, закрывая рот рукою, и поминутно потрогивал шею, запихивая за галстук махры истерзанных воротничков.