Вон баба-работница ворошит сено, поглядите на нее и увидите, что не легко ей, бедной, трудно. А поглядите на Варвару: грабли, обернутые рукоятью вниз, а зубцами вверх — играют в ее руках. Легко ходит она по скошенному сену, легко касается острым концом рукоятки по верхушкам сенных полос, и сено летает у ее ног справа налево и слева направо; летает не комьями, не волочится по земле, а порхает тонкими встречными струями. И все это без малейших усилий, без малейших признаков утомления и тем менее — малейшего намека на присутствие силы. Вон и другая баба тоже "ворошит", но ведь она ворошит, как косолапый медведь, тогда как Варвара работает, как работает врожденное дарование, не представляя себе даже мысли о том, что "это" — работа, труд…

Или вон посмотрите — несет баба-работница ведро воды из-под горы, с речки; коромысло у нее скрипит, ей тяжело идти, тяжесть выпирает ей бок… Чувствуешь, что когда она доберется до бочки, в которую выльет это ведро, то тяжело вздохнет и еле выговорит: "ух, батюшки!" Не то Варвара: коромысло ее не гнетет. Это вы видите и чувствуете неотразимо; оно не режет ей плеча, а лежит просто так, как будто это принадлежность костюма, будто украшение для Варвары, без которого Варвара была бы некрасива… Она идет стройно, легко; стройно и легко одна рука ее лежит на коромысле, а другая упирается в край ведра, удерживая его в равновесии с другим ведром. Вода в ведрах не плещется, лежит смирно, слушается Варвары, точно знает, кто несет. Не так, как баба-работница, Варвара и выльет воду в кадку, не так она и коромысло с ведрами спустит с плеч — все не так, как у работницы. А главное — не устает! Не спешит и не торопится, а легка во всем и всегда опять-таки несокрушимо радушна.

Сунет ей как-нибудь на ходу жена Демьяна Ильича двухгодовалого мальчишку — и тут Варвара немедленно найдется, "немедленно" скажет что-нибудь мальчишке или сделает что-нибудь такое, отчего он притихнет, хоть и ревел до сих пор благим матом. Мало того, как-то "сама собой" она отлично поймет состояние его души и потрафит ему словом или делом без всякого усилия. Сунула однажды ребенка жена Демьяна Ильича на руки какому-то солдату, тот взял его и, чтоб позабавить, запел басом: "Благочестивейшего…" Ребенок так и залился; захрипел, задохнулся, закатился… Варвара бросила палку, которой гнала свинью, подскочила, выхватила ребенка; заговорила что-то про зайчика, про птичку: "вот, — поймаем его, вон-вон поймаем", и сразу утешила парнишку.

— Дурак ты этакой! — сказала она солдату (который, однако, только улыбнулся от этой брани), — загоготал, как жеребец… Ведь ребенок всю ночь не заснет от твоего ржанья… Теперь ночь, а на ночь ему надо веселое рассказывать… Дурак горластый!

И опять солдату стало от брани только весело… Такой уж дух веселый был в Варваре.

Или было еще такое дело. Был у нас бык, с которым сладу не было. Загнать его вечером в хлев — это было дело весьма серьезное. Пастух отказался идти на быка в одиночку, и поэтому в загоне быка обыкновенно принимала участие вся артель рабочих, которая к вечеру, к приходу с поля скотины, обыкновенно возвращалась домой. Каждый вечер посреди двора Демьяна Ильича шла чистая война. Со всех сторон в быка летели палки, куски бревен, камни, кирпичи и т. д. Но обыкновенно ничто это не действовало на быка; раскачивая задом и уставившись на врагов, он не трогался с места. Пробовали даже, стрелять ему в морду холостыми зарядами, ничего! Иной возьмет длинную жердь и со всего размаха ударит ею быка между рог или по спине, но опять-таки ничего. Точно газетой, свернутой в трубку, ударили это чудовище — стоит, злится, но ничего не чувствует. Эта несокрушимость к ударам обыкновенно ожесточала воевавших с быком людей. Необходимость "загнать" быка превращалась в настоящую вражду; начинали слышаться покрикивания, в которых звучала страшная злость, глубокое ожесточение. Иные, не вытерпев, выходили на единоборство, рискуя быть посаженными на рога. Словом, бык каждый вечер расстраивал на некоторое время всю артель, а иных ожесточал, и засыпали они не с добрым чувством на душе. Но в одну из таких битв подоспела откуда-то Варвара и как-то мимоходом, без оранья и крика, и без страха и злости, как-то так съездила быка сзади, что он, как сумасшедший, бросился бежать, сразу потеряв все свое грозное величие. Вышло это так как-то легко и просто, что вместо криков, палок и каменьев, словом, вместо ожесточения, злых звуков, все от мала и до велика покатились со смеху и весь вечер хохотали до упаду. Тут-то и открыли секрет, что его надо колотить сзади, а глупые мужичонки дрались с ним "рылом к рылу". Нечего сказать, нашли товарища! А сзади-то он не видит, что делается, может быть там чорт знает что происходит, и из льва рыкающего превращается в зайца…

И везде Варвара вносила в среду рабочих ощущение какой-то "легкости на душе". Именно легче становилось при Варваре и работать и жить вообще. Хотя она для этого ни слов ласковых не говорила и вообще ни капли об этом не старалась, ибо она уничтожала собою всякое представление о труде, трудности, усилии. Она просто жила так; ей было легко жить и с граблями, и с ведрами, и на покосе, и на жниве.

Но не в одной только работе при Варваре было легче на душе всем артельщикам.

Была в артели стряпуха, здоровая, румяная, жирная баба, Анна. Баба она была разбитная и веселая, и было вообще в ее фигуре нечто призывающее. И в глазах это было, и в жестах, и в походке. Бывало, когда она кормит вечером рабочих, а сама стоит подбоченясь у котла с ложкой в руке, то скоромный разговор (весьма, впрочем, тонкий и изящный) почти не прекращается, и Анна, тоже весьма тонко и изящно — иной раз только одними взглядами, жестами да телодвижениями — охотно дает этому разговору материал и поддерживает его тон… Хорошо и весело было с Анной, но не всем это было полезно и удобно и не одинаково ложилось всем на душу. Вот для этого молодого солдатика в "кэпе" это несомненно по сердцу — поглядите, как он гогочет и осклабляется; дело его молодое, холостое; хорошо вон и для вдового здоровенного мужика, а вот для безбрачника Лукьяна неловко, потому что он не то что не любит этого, а "не хочет"; и для Ивана нехорошо, потому что он начинает вспоминать жену, начинает роптать на судьбу; для стариков "нехорошо" тоже по разным причинам… Таким образом, хотя и бойкая и разбитная была стряпуха Анна и веселые были разговоры за ужином, под вечерок, но не всем они были по душе, и не все принимали в них участие.

Но вот стала стряпухой Варвара — и что же? Разговоры не только не переменились в тоне, но еще более усилились, и в них стали принимать участие решительно все: и Лукьян-безбрачник и старик беззубый — словом, все до единого. И почему бы вы думали? Потому именно, что Варвара ничего этого не понимает… Вот, например, прежняя стряпуха Анна, так та, очевидно, понимала, та, бывало, только почешется, а все понимают, что это собственно для поддержания разговора. Очевидно, понимает. То же самое и точно так же сделает Варвара — и всем ясно, что "она сама, дура, не понимает, что делает". Это не значит вовсе того, чтобы Варвара "не имела понятия" о некоторых явлениях жизни, — вовсе нет; напротив, она знала очень много, даже прямо сказать, все знала: живя постоянно при скотине, нельзя не знать очень и очень много. Она вон в разговоре о подрастающем бычке дает весьма практические советы; она очень обстоятельные ведет разговоры с женщинами про беременность, роды и т. д., но она не понимает во всем этом того, что заставляет солдатика в кэпе осклабляться, не понимает той черты "всего этого", от которой вот этот мужик заржал. И именно вследствие этого-то непонимания, вследствие полной видимости того, что в понимании этих-то сторон явлений, которые она отлично знает, — она "набитая дура", скоромные разговоры не только не прекратились после того, как стряпухой стала Варвара, а, напротив, усилились: всякий — и стар и мал — норовил внести свою лепту, но все вносили ее не потому, чтобы похохотать над тем, как, мол, ее проберет выдумка, а как раз наоборот, потому что "ничем этим" ее "не проберешь". Любовались не впечатлением, а именно тем, что "не берет", "как к стене горох". Любо было смотреть на нее, как она "стоит, как дура", ничего не понимает в то время, как ей в уши бог знает что суют… На этом-то, множеством наблюдений (о которых мы говорить не будем) доказанном, непонимании и приятно было отвести душу, приятно для всех… Перед этим непониманием все были равны, как солдатик в кэпе, так и Лукьян и беззубый старик, — всем было поэтому в охотку пошутить пред "дурой в этих делах", Варварой, и всем было поэтому же легко…