— Двадцать… Пятнадцать, господин!..
— Десять… Пя-а-а-а-ть!..
— Я с дур-рраками, — гремел с лодки ответ, — и говорить-то не буду!..
— Три-и-и… два-а-а… — вопияли покровцы, захлебываясь и утопая.
— Рубль! — наконец с насмешкой отвечали с лодки, и на этот рубль бросались все.
— Я-я-я-я… — гудели над рекой, перемешиваясь с бранью, крики дравшихся и утопавших покровцев.
Задумав ограбить и нажиться, сразу там, где этого сделать невозможно, покровец доводил, таким образом, цену своего труда чуть не до нуля. Он это донимал и хотел поправиться…
— Так за рубль? — спрашивает его воротившийся приезжий.
— Да уж… — бормочет он и робко шепчет — за два с подтинкой… уж…
— Как за два с полтинкой? Полтинника не дам!
— Ну, извольте, извольте.
— Не дам!
— Ваше сиятельство! Ваше благородие!..
Со зла приезжий человек был неумолим, и Покровскому обывателю приходилось брать за труд уж настоящий нуль…
— Как перед богом, перед создателем скажу, — окончив работу, клянчил покровец пред нанимателем;— как есть — ни крохи не осталось… Лошадей задрал… Всю дорогу, сам суди, на одном кнуте; ехал… Чисто подохнуть таперчи… Яви божескую милость!.. заставь бога молить.
И получив в подачку двугривенный, он уходил к своим задранным лошадям, утирая рукавом мокрое от поту лицо и говоря:
— Дай тебе бог… Пошли тебе царица небесная…
Такое, большею частью, знание — сколько, когда и за что надо взять, обнаруживал покровец в делах случайных, где ему приходилось заработать на себя, без постороннего приказу… Очевидно, это был ребенок, который, однако, и разбойником тоже быть мог. Не в лучшем положении находился его труд и для своего будничного прокормления и житьишка. Хлеб, масло, молоко, рыба, благо река близко, летом ягоды — вот чем тянуло свое существование село Покровское. Но город, стоявший на той стороне, верстах в трех ниже Покровского, куда последнее сбывало свои продукты, был плох, беден (пароход даже и не останавливался в нем), платил мало, прижимисто… Великого труда стоило поэтому Покровскому жителю или жительнице вытащить из цепких лап городских торговцев какой-нибудь рублишко, да и тот чаще всего приходилось оставить в тех же лапах, задолжав еще полтину.
Бывало, целую неделю, не покладаючи рук, какая-нибудь покровская жительница сбивает масло; целую гору набила она его — и вот, наконец, везет в город.
Сидит она с своей кадушкой в самой середине громадной дубовой лодки. Три здоровенных парня, три родных ее сына, грохая в воду громадными дубовыми веслами, доставляют маменьку в город. Они без шапок; спины их черны от поту, и руки горят, словно их огнем обожгло.
— Ты мне, маинька, три копеички бесприменно дай… Я хоть квасу выпью! — говорит один из богатырей.
— И мне, маинька! — говорит другой.
— А мне, — говорит третий, — хушь копейку…
— Да как купец, касатики! — охая, шепчет мать этих богатырей. — Приналегните, касатики… Захватить бы купца-то…
— Захватим! — дружно принимаясь за весла, произносят богатыри — только ты нас не обидь…
— Да, хорошо, как купец…
— Н-но… рряб-бя… навались…
И несется дубовое чудовище, как стрела; часа через четыре плетется оно назад… Уныло бухают богатыри веслами, лица их, суровы и злы…
— Чорт! — говорит один, адресуя это слово к купцу. — Право, чорт, прости господи…
— Идол этакой!.. — говорит другой.
— И квасу не выпил… Все нутро палит…
— Авось и без квасу не умрешь! — произносит мать. — Хорошо хошь взял-то…
— У него, у собаки, сколько денег-то… Что ему дать?.. — не унимаются богатыри.
— У него, я сам видел, — беда их сколько…
— Ну и пущай! — говорит мать. — Твои они нешто, деньги-то?
Богатырь молчит и потом произносит:
— Дьявол!
Другой прибавляет:
— Именно чорт!
И едут молча.
— О-о-охо-хо! — вздыхает старушка. — Хорошо хошь взял-то!.. — И в душе благодарна купцу; да и богатыри ее тоже недолго гневаются на него. Когда младший из них в тот же день вечером, лежа на полатях и болтая разутыми ногами, сочинил и во всеуслышание произнес стишок, в котором о купце говорилось, что
то все присутствовавшие в избе разразились громким хохотом и уж вовсе не сердились на купца. В сущности все давным-давно знали, что — "хорошо еще, взял-то, а то и назад привезешь"… Во всяком случае "купец" принадлежал к числу тех, которые дают покровцам хлеб, а не отнимают.
В таком положении находился труд покровцев, в таком положении было знакомство их с деньгами, — когда, за несколько месяцев до первого появления парохода, в Покровское явился приказчик от пароходного общества, чтобы уговориться с покровцами насчет пристани, дров и т. д. Этот приказчик был провозвестник новых времен, провозвестник массы новых способов труда и, главное, полной отмены старого способа вознаграждений за труд… Но неопытность, невежество покровцев в денежных делах и тут чуть-чуть было не испортили дела.
Во-первых, покровцы заломили с приказчика неслыханную цену за то, что он хотел осчастливить их пристанью. За носку дров цена тоже была заломлена неистовая. Выслушав монолог предводителей толпы покровцев, приказчик по обыкновению плюнул и поехал назад… Увидя это, покровцы, тоже по обыкновению, стали проделывать все, что они привыкли проделывать до сих пор, то есть неожиданно узнавали, что попали "не туда", и кричали: "какая ваша будет цена? говорите, господин, вашу цену". Им отвечали, что с дураками не разговаривают, после чего они вступили по шею в воду, стали драться и ругаться — и в конце концов взяли грош.
Но как только стало известным, что за какой-нибудь час времени, покуда будет стоять пароход, будут платить три целковых, хоть и придется делить их между пятнадцатью человек, — тотчас же со всех концов Покровского поднялся народ, пожелавший участвовать в этом вознаграждении. Появились старые-престарые дворовые, доезжачий с переломленной ногой, отставные солдаты, прослужившие престолу-отечеству по тридцати лет и теперь побиравшиеся в Покровском и окрестных деревнях. Весь этот народ, верою и правдою служивший своим начальникам и потом ими забытый, пришел требовать удовлетворения от трех рублей, объявленных пароходом за носку дров.
— Вам бы в гроб пора, — кричала на ветеранов голода и холода покровская молодежь, только что отыскавшая себе новую работу: — вы хлеб отбиваете…
— А вам-то, бесам, мало своего дела?.. — отвечали ветераны. — Прорвы этакие… Н-н-нен-н-насытные!..
— Кто голодней-то?.. — слышалось в другой группе спорящих.
— Мы!
— Нет мы!
— А ну, давай…
Трудно было самим покровцам разобрать этот вопрос, и ветераны, как люди более опытные, покончили тем, что спустили цену против прежней вдвое ниже и овладели дровами.
Но немного капитан выиграл на этой дешевизне.
Как только старикам пришлось делать дело, — вдруг им стало обидно. Каждый из них имел либо медаль, либо помнил милости покойного графа, и вот этим-то заслуженным людям пришлось теперь делать это черное дело. Несмотря на то, что все они крепко и хорошо выпили перед начатием дела, старые воспоминания не давали им покоя. Обхватив на груди дряхлыми руками три-четыре полена, еле плетется ветеран по колеблющимся сходням колеблющимися от старости и хмеля ногами и бормочет:
— При покойном графе, при Павле Петровиче… бы-валушки, и-и…
— Неси, неси, чорт сивый! — гремит на старика капитан: — после будешь разговаривать… Эй ты, — продолжает он, адресуясь к другому ветерану, плетущемуся следом за первым, — старый дьявол! Что дрова-то роняешь…
— Дон-не-сем! Доннесем, куманек… И-иьи… при ам-пир-ратыри…
— Что роняешь, сивый чорт! — побагровев, гремит капитан.
— До-нисем… ничего… — роняя поленья, бормочет старик, да вдруг спотыкнется и ухнет в воду совсем с дровами, не успев докончить своей речи, начинавшейся словами: