— Ну, уж это — не нашего ума дело. Мы дровяники.

— Ну, а не вашего ума дело, так и молчи, и слушай… Курица, братец ты мой, не очень любит на яйцах-то сидеть… Ей бы только яйцо снести, а потом опять в кафе-ресторан с петухами погулять, песен попеть, побормотать… Бывают такие франтихи, что ее три дня под лукошком на яйцах держат, а она все сбоку их жмется, не садится на них, думает, как иная барыня: "Ежели я сама буду с детями, то, может быть, испорчу свой бюст, и меня не будут любить!.." И жмется в угол. а яйца так и лежат без внимания… Сними на четвертый день лукошко, а она — порх, и убежала, закудахтала, заорала на весь двор, пожаловалась о своем стеснении, а петух уже тоже как оглашенный бежит ей на защиту; тоже жалостлив! И сейчас в кусты, на Острова, в Аркадию и в маскарад. Иная такая выйдет форсунья — сладу нет! Так бабы вот как с такими форсуньями поступают: возьмет, наделает хлебных шариков, намочит их в водке и даст съесть… Форсунья-то съест и захмелеет. Вот ее хмельную-то и посадят на яйца да лукошком прикроют… Покуда она спит да о маскарадах с танцами не думает, — ан уж у нее с яйцом-то и началось знакомство… И в яйцо идет тепло и из яйца идет в нее… Сними лукошко — уж она не может встать! И сама знает, что хорошо бы ей погулять, слышит, как петух орет, романцы поет, на Острова собирается, а не может — совесть взяла ее за живое! Жалость у нее уж есть! Душа заговорила!.. И просидит свой живот до голого мяса, ни одного пера на нем не останется, просидит до боли, а из-за чего? Из совести!.. Из совести-то и пойдут в ней всякие мысли: и как она была в девицах (долго ведь ей сидеть-то, есть о чем подумать под лавкой-то!), и как гуляла, и что видела, и каков петух к ней подскочил, и какие перья на нем (каждое перо вспомнит, обдумает сто раз!), и как было дальше, и как она захворала, затяжелела, и как родила, и как кричала во время родов — все это она обдумает под лавкой-то… И все эти мысли-то ее из ейной души в цыплячью душу идут, и цыпленок тоже принимает ейные мысли и заботы… Он еще еле-еле на что-нибудь похож, а уже по душевной части ему наседкой все дадено, все мысли… они, как зерна маленькие, точно булавкой уколоты: то там, то сям, а потом и вырастут в большие, в настоящие куриные… Это, братцы мои, не температура в пятьдесят или сколько там градусов, а душа с душой разговаривает!.. Хоть бабу иную взять, — ходит беременная, пожару испугалась, ударила себя обеими руками об голову, — и у ребенка пятна на тех самых местах, — так и тут… Думала курица и ахала, как она в девицах состояла и как потом все вышло, — и в цыпленке бездушном то же самое в душу входит… Отчего петухов много родится? Оттого, что курица больше всего о петухе мечтает. Каждое перо помнит… Уж ежели мужик идет к попу, к старшине, к писарю поклониться — всегда петуха несет. Очень много заботы у кур об них. Вот таким-то родом и всякие заботы из куриной души в цыплячью переходят: и о том, что в девицах надо быть, и о том, что петухи явятся, и родить надо… все это туда, в яйцо-то, и идет своим порядком… А в горячей воде ничего этого нет — одна температура… А температура нешто думает о куриной жизни? Думает она о петухах? о том, что скучно сидеть под лавкой, да нельзя, жаль ребенка? Ничего не думает! Вот и выходит цыпленок бездушный, бессовестный, без заботы и без ума!.. И от лектрицкого света также трава не вырастет… Вот что такое бог-то!.. Нет, братцы, не чепуха! Душа — дело одно, а выдумки — дело другое… Нет, не чепуха это… Это надо оченно тонко сообразить!

— Не знаю! — равнодушно сказал собеседник, — не знаю уж… Премудро что-то… По моим мыслям выходит так, что окромя христианской души будто бы никаких прочих и не положено… А чтобы, например, куриная совесть… не знаю!.. Этого мы не можем!..

— То-то и есть, что не можете…

Реферат был, очевидно, кончен и вопрос исчерпан, но так как поезд еще не приходил и время было у всех праздное, то окончить разговор на заключительных словах курятника было бы всей компании как-то не совсем удобно. Нужно было (все это чувствовали, как и в настоящих собраниях ученых обществ) что-нибудь возразить или дополнить… И точно, после некоторого молчания один из силуэтов, по голосу, кажется, тот самый, который тайну смерти кабатчика приписывал чорту, вдруг произнес:

— Вот ты говоришь — выдумка, — сказал он курятнику. — Уж и точно, брат, навыдумано невесть чего!.. Иду я намедни по Петербургу, по Исаакиевской площади; вижу, едет господский хороший рысак в самой первейшей запряжке: что рысак, что сани, что сбруя, полость — тысячные. У кучера-то никак позумент какой. И что же ты думаешь? Вделаны, братцы вы мои, этому самому кучеру вот в это… перед богом говорю, не вру… вот это место…

— Куда?

— Вот… Перед богом, не вру!.. Вот что хочешь… вделаны, братцы мои, часы…

— В это самое место?

— Вделаны часы огромные, в пол-ладони… И таким родом барину их видно завсегда… Так кучеру-то совестно даже!

— Это уж даже и распахнуться барин-то не желает?

— Должно быть, что по секундам ездит… Стали, надо быть, уж по секундам ездить. Дорожат!.. Делов, должно быть, полон рот.

— Ну, — сказал презрительно и небрежно курятник, — какие это выдумки. Нешто такие выдумки-то пошли!..

— Да, брат! Пошли выдумки, нечего сказать, ловкие.

Голос, которым были сказаны эти слова, прямо свидетельствовал, что это говорит непременно "неплательщик" и "недоимщик", то есть простой, серый мужичонка.

— Бывало, ездил я в Москве в извозчиках, так с Никольской на Нижегородку два рублика купец-то давывал… "Поезжай только скорей, мне надо узнать, не пришел ли товар"… а нониче побормотал в дудку через проволоку — вот тебе и все… На Нижегородку, на Смоленскую, куда хошь разговор идет по проволоке, а нашему брату — мат!

— Телефон называется! — сказал курятник.

— Агафон или Фалалей — нашему брату, мужику, всё от выдумок-то хуже да хуже… Давит нас выдумка на всех путях, жмет… А подати — подай…

На этом выводе из всего вышесказанного, сделанном "серым" мужиком, прекратились в публике как мрачные мысли о несчастном событии дня, так и всякие фантастические мечтания, навеянные рефератом курятника. Серый мужик возвратил своим замечанием мысли всех присутствующих к действительности и закончил, таким образом, случайную беседу случайно встретившихся людей самым достойным образом, то есть так, как заканчивается в наши дни всякая беседа, о чем бы она ни началась.

Очерк Успенского очень понравился Л. Н. Толстому, о чем мы узнаем из письма П. И. Бирюкова от 14 января 1888 года к Успенскому, в котором он сообщал, что Толстой читал "статью" "Паровой цыпленок" вслух своим гостям. "Л. Н., — пишет далее Бирюков, — расхваливал ее и любовался формой. Особенно ему понравился господин в резиновых галошах и заключение".