О взятках

Пётр Алексеевич, топорща смолянистые усы, нервно дергая головой — врожденная привычка, расхаживал по ковру своего кабинета в Преображенском. Писец, загодя заточивший перья, терпеливо ждал диктовки.

Меньшиков, развалясь в глубоком, голландской работы кресле, тянул из золоченого бокала фряжское вино.

Пётр остановился возле, округляя глаза, жарко заговорил:

— Светлейший, я все могу простить. Но воровство! — Государь сжал кулаки. — Я каждый рубль экономлю, себе порой в необходимом отказываю, а эти крысы ненасытные тащат и тащат в свои норы, словно два века им отпущено. Не могу сие взять в понятие. Ох, скобленый народец пошёл! Теперь вот боярин Курицын...

Меньшиков отставил бокал, о своем подумал, сладко потянулся в кресле:

— А что, мин херц, ты вчера его под караул не взял?

— Дал время: пусть одумается. Может, из потаённых углов ворованное откопает и сам принесет? Тогда и голову сохраню ему, и место пожалую новое, где воровать неспособней. Мне, Алексашка, не мертвецы — работники нужны. А Иакинфу все урок впрок пойдет. — Открыл крышку золотых часов — подарок короля Августа. — Половина седьмого, однако. Где Иакинф? Прикажи, Алексашка, чтоб за ним солдат послали. Вчера со страху так упился, что нынче ноги не идут?

Повернул голову к писцу:

— Готов? Титл указа — «О обиде и взятках». Пиши:

«Мы, Пётр Первый, Император и Самодержец Всероссийский и прочая, и прочая. Объявляем всем, как светского, так и духовного чинов людям, чтоб все без всякого страха объявили для всенародной пользы о нижеописанном...» Успеваешь? Царапай дальше: «В Москве и прочих городах и местах были посланы наборщики на государевы работы. А если кому от них были какие притеснения, обиды или взятки с кого какие притеснением брали, и кто сколько взяток каких дал, чтобы подавали о том письменные доношения в Санкт-Петербург в канцелярию Сената, а в губерниях — губернаторам, не опасаясь за себя за то какого истязания и гнева. А кто о своих винах не объявит, а по розыску о его винах станет известно, то таких за прослушание сего указа жестоко будут наказаны с разорением движимых и недвижимых имений». Число поставь нынешнее: «Июня 11 дня, года 1715-го». Всё! Меньшиков, Иакинфа доставили?

— Никак нет, мин херц! Послал Ивана Трубецкого и молодого Серегу Богатырёва, вот-вот должны вернуться...

Мужеубийца

В дрожащем ночном мареве уже вовсю играли крупные звезды, когда наконец появились громадного роста гвардеец Семёновского полка Богатырёв и царский любимец капитан Трубецкой. Вечный балагур, теперь он имел вид серьезный. Встав во фрунт, доложил:

— Ваше Величество, Иакинф Курицын зарезан. В доме я оставил солдат, убийцу доставил в пыточную камеру.

Пётр округлил глаза:

— Что ты сказал? «Убит»? И кем же, кто изверг?

— Его женка боярыня Феодосия. У неё под кроватью нашли нож — весь в крови. И на крутом бережку Москвы-реки, где она его зарезала, лужа свежей крови.

— А труп?

— В реку, видать, сволокла, ракам и щукам на прокорм. Завтра со светом пошлю людишек искать его.

— И за что она его?

— Ихний ключник говорит, что свара промеж них вышла. Она гордая, родовитая... — вставил Богатырёв.

— Да, у родовитых спеси много, — согласился Пётр. — Однако своей рукой супруга казнить — не дело. Наказать убийцу следует примерно.

Меньшиков, пока лишь молча качавший головой, вздохнул:

— Коли по закону, так это наравне с отравительницами — живьём в землю закопать. Жаль, бабёшка сладкая была!

— Но тебе, светлейший, в любезности, кажется, отказала?

— Женщины, мин херц, — это как крепости: одних следует брать нежданным приступом, а других терпеливой осадой. Вот я и...

Государь прервал своего любимца:

— Пошли в застенок, послушаем, как твоя возлюбленная голосит.

Розыск

В пыточном подвале пахло мышами, дымом и кровью. Свеча, трещавшая возле писавшего дьяка, высвечивала низкие каменные своды. На широкой скамье, грузно облокотившись на дубовый стол, сидел маститый старик Ромодановский, степенно поднявшийся при виде Государя и медленно склонивший седую голову.

Возле ярко горевшей печи на пыточный станок присели заматеревший на жирных царевых хлебах палач Сысой и его новый подручный — худенький парнишка Тимофей, с жадным восторгом разглядывавший Государя.

В двух шагах от Ромодановского на коленях стояли доносчик и ответчица. Боярин, некогда ведший розыск воровства самого Фёдора Шакловитого, со спокойной уверенностью в успехе розыска — кто ж муки нечеловеческие стерпит! — густым голосом произнёс:

— Феодосия, подтверждаешь ли свидетельство ключника Панкратия, рекущего: ты де все утро бранилась со своим мужем, дерзила и прекословила. Он же, смиряя твою бесовскую гордыню, осенил дланью тебя, Феодосию, по вые?

— Сие так...

— Обаче, ты, Феодосия, не смирилась и за утренней трапезой сызнова сварилась и дерзила и муж, уча, тебя, бил ногой по гузну? (задница)

— Сие правда...

— И ты, Феодосия, мстя за свою досаду, когда купно с мужем после трапезы в сад пошла, то на взгорке у реки ножом его в спину резала до смерти, мёртвого в воду спущала, а нож к себе в опочивальню схоронила?..

— Такого не было, не лишала я мужа живота, и нож под кровать не прятала — горячо возразила Феодосия. — Поклеп сие!

Ромодановский посмотрел на Петра:

— Государь милостивый, придётся пытать... Феодосия метнулась на коленях в сторону, словно пытаясь у Государя найти защиту.

Сысой проворно перехватил её, поднял под мышки, ласково проворковал:

— Боярыня, не балуй, тут нельзя... Иди, красавица, — и легонько подтолкнул Феодосию к высокому лежаку. Палач просунул руки за ворот сарафана и с силой рванул: рассыпалось жемчужное ожерелье, полетели на пол пуговицы. Снизу вверх сдернул исподнюю рубаху, обнажил сильное женское тело с крепкими, стоящими, как у девушки, грудями. — Ложись, боярыня, на лежак... На спину, вот так, умница.

Лежак был высоким и узким. Сысой кивнул подручному:

— Тимофеюшка, свяжи боярыне руки... Руки связали внизу, под верхней доской лежака. Дьяк, вглядываясь подслеповато в опросные столбцы, фальцетом протянул:

— Признаешь, что мужа живота лишила? С ужасом глядя широко расширившимися зрачками на дьяка, Феодосия сухо прошептала:

— Нет... Сие все неправда... Ромодановский коротко приказал Сысою:

— Пытай!

Признание

Подручный, схватив густой березовый веник, сунул его в жаркую печь, дал воспламениться и быстро комлем протянул Сысою. Тот ловко перехватил и повел от ступней и выше: по ногам, бокам и приложил его к персям.

В страшном крике зашлась Феодосия:

— Не убивала!..

Сысой раздвинул ноги боярыне, озабоченно рёк подручному:

— Крепче, Тимофеюшка, держи, брыкаться станет, — и медленно двинул горящий веник по внутренней стороне бедра и особенно долго задержался у промежности.

Запахло паленым волосом и мясом. Воздух наполнился дымом.

Феодосия, давясь словами, хрипло, невнятно произнёсла:

— Ну... убила... признаюсь... Ромодановский перекрестился:

— Давно бы так, нам ведь, боярыня, тебя тож жалко. Сысой, прекрати. Обдай водичкой и отвяжи. — Повернулся к Государю, самодовольно проговорил: — У нас, Пётр Алексеевич, и не такие винились. Которые простонародные, так ещё и потерпеть могут, а коли высоких кровей, так быстро тужить начинают. Доносителю по регламенту кнута уже досталось, но своё показывал он твердо. Государь, за правый донос положим ему червонец?

— И трёх рублёв с него хватит. — Государь был скуповатым.

—А бабу?

— Согласно царских указов — живьём в землю. На том и порешили, а дьяк в свои листы записал. Государь вместе с Меньшиковым вышел, во двор, с наслаждением втянул воздух: