— Вот то-то и оно-то. А виноватых нет… Один говорит: "у меня бумага!" И другой тоже говорит: "у меня бумага!" И у третьего тоже бумага с собой… Да позвольте, господа, что же это такое?.. У вас у всех бумага, а ведь у меня собственная шкура! Бумаги-то ваши я за три копейки куплю сколько хошь, а рожу-то я, братцы вы мои, новую не куплю нигде… Ведь, кажется, есть разница?

Купец-великан, говоря это, заметно волновался; он делал руками жесты, краснел и наконец, запыхавшись, сел на средину своего дивана.

— Вот как бывает-то, господа!

— Бывает. Верно! — поддакнул один из живорезов. — Обмордуют, а виноватого нет.

— Ну вот! — сказал купец. — Уж, стало быть, было что-нибудь и с вами?

Но живорез только крякнул, припал губами к блюдечку и ничего не отвечал.

— А с вами, — спросил гиганта один из военных, — тоже было что-нибудь вроде этого?

— Не то что "вроде", а такое было, что, кажется, ежели бы я дозволил разыграться своему карахтеру, так бы и пропал без остатку…

— Да из-за чего же?

— А вот уж этого не могу точно сказать!.. Из-за чего вон старику парень башку-то проломил? Вот так и тут. Видите, какое дело…

Гигант немного поуспокоился и начал: — Главная причина… надобно в первых словах сказать про мою болезнь. Видите, какой у меня живот!

— Да что же, неужели живот может играть какую-нибудь роль в истории подобного рода? — прервал рассказчика один из военных.

— Играть?.. Да тут такую роль разыграли, что и татарину того не пожелаю!

— Из-за живота?

— Вот то-то и есть главная причина, что путем сказать-то ничего не могу на этот счет. Уж буду говорить, как было, по порядку.

— Очень любопытно!

— Так вот, изволите видеть. Вот живот этот самый — корень и есть всего… Живот у меня стало раздувать с детских времен. Докторов в ту пору хороших не было, лечили нашего брата знахари да солдаты. Жили мы в деревне, мельницу держали — большая была мельница. Вот и лечил меня один такой-то лекарь. И мазал, и пить давал, и за ноги тряс — словом, окончательно все нутро мне испортил, так что с тех пор беспрестанно я лечусь и беспрестанно страдаю, даже и сейчас лекарство со мной… Н-ну, хорошо. А живу я, надо сказать, с женой, с детьми под уездным городом Сусаловым, на мельнице. В город езжу часто. Вот года три тому назад познакомился я в городе с аптекарем. Приехал какой-то новый аптекарь. Думаю: "Дай пообзнакомлюсь, не поспособствует ли он мне насчет живота". Познакомились. Человек молодой, хороший, добрый парень. Выслушав меня, подумал и дал пирюли… Дал коробку. "Принимай, говорит, так-то и так-то. Того-то не ешь, того-то не пей". Наставил… Вот стал я принимать; вижу — лучше. Коробку опростал, другую, так и пошло. Только вышло такое дело, что нутро-то у меня стало требовать этих пирюлей все больше да больше. Как чуть нехватает — смерть. И стало так, что, бывало, коробку-то в неделю изводишь, а тут и на день нехватает. Стали мы с аптекарем толковать; подумал он. "Опасаюсь я, говорит, как бы чего не вышло", — ну, однакоже, стал отпускать на свой страх. И стал он мне такие пирюли делать, что в одну по три порции делал лекарства, а наконец того, начал вертеть это… с грецкий орех, стало быть, на один прием. Глотаю их — ничего, вреда нету. Вдруг, судари мои, уезжает мой аптекарь. "Куда?" — "Так и так, проторговался. Нет расчету! Надо поискать счастье где-нибудь в другом месте". Жаль мне его было, добрый парень, да и помогал мне, а делать нечего — уехал. Стал я опять кое-как лечиться, все по докторам, все по докторам… Проходит таким родом с год или с полтора, и надумали мы с женой выстроить домик в губернском городе… Сами знаете, ребятишки подрастают, учить надо. Хочется, как получше, да и не бедняем — славу богу, найдется, чем поплатиться. Подумали-подумали, съездили, купили место и стали строиться. Вот я и езжу на постройку-то — когда дня на три, когда дней на пять. Частенько и в Москву приходилось ездить за материалом. Губернский-то город стоит на машине, всего от Москвы восемьдесят верст, три часа езды. Вот я и рассчитал, что мне выгодней в Москве материал-то брать, то есть, например, гвоздь, скобу и все прочее по обиходу… Вот таким-то родом еду я раз в Москву, глядь — сидит в вагоне мой аптекарь… "А, друг любезный! откуда? как, что, куда?"… Обрадовались оба. Ну, слово за слово, он мне про свое, а я ему про свое. Был, вишь, в каком-то городе, да опять не поладилось, едет в Москву. Ну, и я ему рассказал, что вот, мол, строюсь. Зашла речь и насчет болезни. "Братец ты мой, говорю, сделай божескую милость, нельзя ли, отец родной, пирюлек мне твоих приспособствовать! Смерть моя!"

"— Пожалуй, говорит, можно. Приеду, говорит, в Москву, зайду в аптеку, куплю всякого снадобья, что требуется, сработаю у себя дома и дам тебе. — Ну, уговорились, где и как встретиться. — Приходи, мол, послезавтра в Патрикеевский трактир, съедим селяночку, поговорим, вспомянем… Я, мол, тебе и пирюли передам. — Хорошо".

Рассказ на минуту был прерван появлением того самого парня, который недавно рассказывал об убийстве. Он проворно сбежал с лестницы и остановился в дверях.

— Ты чего? — спросил у него буфетчик.

— Да ничего, так пришел.

— Обыграли, видно?

— Когда-нибудь и мы обыграем, — ответил парень и, прислонившись к притолоке плечом, стал чесать одну босую ногу об другую.

— Н-ну, говорю, хорошо, — продолжал рассказчик. — Хожу я по Москве, закупаю товар, все честь честью; наконец в показанное время иду к Патрикееву. Прошелся по комнатам — нет моего приятеля. Сел, жду — нет! Жду и час и два; наконец уж и неловко. Потребовал порцию, съел — уходить надо. На грех адреса-то его не спросил. Думаю, надо еще день остаться, потому лекарствие-то уж больно требуется; остался и опять в тот самый час в Патрикеевский пошел — нет! Опять нет. Ну, делать нечего, надо ехать. Поехал… Поехал я не домой, а в город, потому материалу закупал — банки, склянки разные, коробки… Думаю, как-нибудь переночую — в куфне-то уж и печь была и рамы. Вот приехал. Сторож у меня был из мужиков, Родионом звать. Плотников человек десять… Уж спать собрались… Приехал и говорю Родиону: "Поставь-ка, брат, самоварчик!" И вижу я, что что-то как будто он на меня не так смотрит. Все был услужлив, старателен, а тут, вижу, что-то неладно… Не то делает, не то не делает…

"Глядит как-то. Сказал я ему: "Поставь-ка вон этот ящик от печки подале, а то как бы от огня не разогрелось, храни бог"… Потому политура была в ящике-то, спирты… Сказал я ему, а он так и выпучился на меня. То на меня глядит, то на ящик. Поглядел, поглядел и ушел. Вот жду его так с четверть часа — нет. Пошел в сени, самовар стоит холодный. Думаю, не за водой ли ушел? Позвал — нет ответу. Истинно чудеса творятся! Достал балык — захватил я его из Москвы фунта два, хороший осетровый балык, восемь гривен фунт, — достал балык, хлебца отрезал ломоть, да на белый-то хлеб положил его, вроде бутерброту, положил, значит, перекрестился и только было, господи благослови, рот разинул, гляжу — как есть вокруг всего дому засвистали в свистки, затрещали, заверещали, а плотники в окна рыла пялят… Бросил я этот бутерброт, сунулся было в дверь, хвать — и наскочил на бляху. И Родион тут, указывает на меня и говорит: "Вот он!" Меня и сцапали человек восемь народу. Сцапали и поволокли… Я кричу, вопию: "Что такое, помилуйте…" — "Там разберут!" — "Хошь одеться, говорю, дозвольте — холод, осень!" — "Там у нас дамского полу нету!"… Вцепились, хоть что хошь! Не понимаю. Думаю — не придумаю. Волокут1 А кругом плотники, рабочие, сторожа, дворники… Господи, боже наш! Что такое, за что? "Помилуйте, вопию, я купец, домохозяин, капитал имею… У меня дети… Супруга…" А мне в ответ: "В Москве у такого-то, мол, вокзала тоже домохозяева жили, тоже с супругами"… Как услыхал народ про это самое, та-а-к и надвигает! Вижу я, дело худо, попал я в кашу, а в каком она смысле — и не знаю… Как про дорогу-то упомянули, так у меня и у самого-то дух замер… Ни в чем не виновен, разрази меня гром, ежели я… Сам со слезьми моими… и кровь свою отдам… Чист пред богом весь, а испугался! "Ну-ка, думаю, какое-нибудь окажется касание, бог его знает? Что такое? Что будет?" Все нутро так у меня и занялось холодом… Думаю: "Храни бог, за жену возьмутся — умрет! Ведь с единого взгляду кончится. А как узнает, тоже обомрет". Окончательно сказать, обомлел и ничего не помню, не понимаю, трясусь, и без шапки… Шел-шел… Вдруг мне и вступи мысль: "А что, как все это одно разбойство? Ведь был же в Москве случай: тоже вот так-то приехали на Рогожское кладбище в полной форме, захватили деньги и уехали, а наконец того оказалось, что приехали воры". Вступи мне это в голову — меня и рвануло за сердце: "Что, мол, я за дурак такой — дался в обман! Ведь дома деньги остались, сот семь с прибавкой… Что же я дурака-то строю?" Как вступило это мне в мысль, думаю: "Не распорядиться ли мне своим средствием?" А вы сами, господа, видите, кажется, не похож я на грудного ребенка… (Рассказчик поднялся во весь свой гигантский рост, тряхнул исполинскими плечами и, стремительно засучив рукав, обнаружил огромнейший кулачище…) Кажется, можно назвать, что имею свой материал? А тут, в таком деле, так у меня сразу прихлынуло силищи во все места: и в шею, и в грудь, и в ноги, и в кулак вступило такое железное расположение духа, что я, недолго думая, ка-ак тряханул, да ка-ак почал лудить, да как почал вклеивать, да как почал конопатить, надставлять да притукивать, приколачивать да засмаливать, как почал раздавать лещей, судаков и осетров кому в нос, кому в лоб, кому в разные места — гляжу: распространено вокруг меня пространство, и стою я, как Минин-Пожарский на Красной площади, в одной рубахе, а народ в прочих местах как рыба бьется на сухом берегу: стало быть, кто головой воткнулся в лужу, кто в плетне застрял, выбивается не выбьется — словом сказать, расшвырял я нечистую силу так, что можно сказать — яко тает воск! Стал я посередке этого самого плац-параду и говорю: "Что вы со мной, разбойники, затеяли?"