В диалектически напряженном виде это расхождение представил Платон, столкнув в споре софиста Калликла и Сократа. Согласно Калликлу, желания не следует подавлять, если человек хочет быть таким, каким должен быть; наоборот, давая им полную волю, им следует всячески угождать. «Ты уверяешь, Сократ, — с вызовом восклицает Калликл, — что ищешь истину, — так вот тебе истина: роскошь, своевлие, свобода — в них и добродетель, и счастье (разумеется, если обстоятельства благоприятствуют), а все прочее, все ваши звонкие слова и противные природе условности — вздор, ничтожный и никчемный!». На это Сократ спокойно отвечает, что счастье человека зависит от того, как он воспитан и образован и насколько он справедлив; счастливыми являются достойные и честные люди, а несчастными — несправедливые и дурные; причем несправедливые тем более несчастны, если они уходят от возмездия и остаются безнаказанными за свою нечестивость[135].

Что же такое счастье? Конечно, это состояние удовлетворения. Но это не мимолетное удовлетворение от пережитого наслаждения. Говорят, это длительное удовлетворение. Оно продолжительно во времени. Оно охватывает жизнь в целом — жизнь как жизненный путь (растянутый во времени). Последнее уточнение относительно жизни в целом может навести на пессимистичную мысль о том, что по-настоящему счастливым человек может почувствовать себя только на смертном одре, когда ничто уже не может изменить его впечатления о прожитой жизни. Однако понятие счастья — иное. Оно не поддается количественным меркам. Счастье заключается в полноте удовлетворенности жизни — жизни в единстве ее разных (развернутых в пространстве) сторон, жизни — как образе жизни, и в этом смысле: жизни в целом. А это — качественная характеристика.

Удовлетворенность в данном смысле уместно отличать от довольства. В последнем подчеркивается обособленность «счастливца» от окружающих (а порой и от себя самого). Счастье как длительное и полное удовлетворение от жизни в целом предполагает не только желанность этого состояния для всех, но и универсализуемость этого состояния: испытывая счастье, я понимаю, что каждый достойный человек на моем месте был бы счастлив.

Счастье всегда радостно. Радость и счастье как душевные состояния психологически очень близки. Иногда говорят, что радость связана с переживанием единичного события благоприятного самовыражения индивида, а счастье — длительное переживание радости. Однако счастье — это не просто эмоционально более насыщенная и растянутая во времени радость. В радости обнаруживает себя ощущение полноты жизни; радость преодолевает себя в восторге. В счастье же обнаруживает себя сознание достоинства жизни. Радость эмоциональна — счастье может быть и сдержанным.

В счастье человек как бы беспечен. Он не беспокоится о преходящем, ибо он ставит себя выше переменчивости обстоятельств, игры случая и легкомыслия фортуны. Он не боится потерять то, чем обладает, поскольку видит свое богатство не во внешних благах, а во внутреннем спокойствии и возвышенности духа. Об этом писал Сенека:

«Счастливым можно назвать того, кто, благодаря разуму, не ощущает ни страстного желания, ни страха… С исчезновением всяких страхов наступает вытекающая из познания истины великая и безмятежная радость, приветливость и просветление духа»[136].

В свое время стоики выдвинули апатию (греч. apatheia — бесстрастие) в качестве идеала независимого от чувств и страстей. Таков мудрец: он предан разуму, его высказывания правильны и беспристрастны; он невозмутим. Стоический идеал счастья — это не просто бесстрастие, но и аскеза[137], отрешенность от земных чувств. В принципе апатии получил завершение другой античный идеал счастья — атараксия (греч. ataraxia — невозмутимость), согласно которому счастье заключается в душевном спокойствии и безмятежности. Иными словами, мудрец свободен от страстей, причем он свободен в основном — он не страшится смерти и смертельных страданий.

Впрочем, мудрец не страшится, когда речь идет о нем самом. Но как он относится к страданиям своих детей, любимых, близких, ближних вообще, тем более если эти страдания смертельны? И где та грань, которая отделяет мужественную и мудрую стойкость от равнодушия и бесчувственности, тем более трагической бесчувственности?

Философы, в отличие от психологов, как правило, не обсуждают несчастья столь же подробно, как и счастье: не потому, что они далеки от реальных забот людей, но потому, что их рассуждение о счастье во многом предполагает идеал наилучшего состояния человека, т. е. то, к чему следует стремиться. Поэтому при том, что есть философское понятие счастья, нет философского понятия несчастья. Философы говорят о том, в чем заключается счастливая жизнь, как ее достичь и что необходимо человеку, чтобы противостоять неизбежным в жизни каждого человека страданиям. Это важный практический вопрос, поскольку если счастьем называют то, что обретается человеком благодаря его усилиям, — несчастья, будь то огорчения, боль, мучения, приходят вопреки желанию человека. Как счастье не сводится к случаю, так и несчастье люди отличают от неудачи, «невезухи», нереализованного шанса и т. д. Более того, хотя в живой речи несчастьем называют горе, беду, или чрезмерные страдания, действительное несчастье — не в этом. Несчастье — трагично. Оно — в невозможности (объективной или субъективной) человека реализовать себя, т. е. осуществить или обрести то, к чему он предназначен как человек вообще, или как гражданин, или как личность, потенциально способная к созиданию и творчеству.

Относительно этого стоический мудрец говорит, что неизбежные несчастья надо переносить внутренне достойно, сохраняя свое лицо, оставаясь человечным. «Ты счастливый, ты не умеешь страдать», — восклицает героиня пьесы Э. Радзинского «Она в отсутствии любви и смерти». Но это всего лишь то же, что свести счастье к бесчеловечности, к безжизненности. Как пишет современный психолог,

«когда большую группу молодых людей попросили представить себе, что, по их мнению, будет, если в мире исчезнет страдание, почти все они ответили, что это будет также мир без радости, без любви, без семьи и друзей»[138].

Молодые люди всего лишь сказали, что жизнь без страдания — это нечеловеческая жизнь, поскольку действительная человечность и живость души обнаруживаются в понимании страдания, в сочувствии к чужим страданиям, в желании помочь (хотя бы насколько возможно) другому в страдании.

Мудрец в счастье — как будто беспечен. Но «беспечен» не значит легкомыслен. Он ведь мудр, т. е. он не только постиг смысл жизни, но он прошел через страдания, он понимает необходимость изменения себя, он чувствует потребность в самосовершенствовании. Только сталкиваясь со страданием, переживая страдание, человек осознает неразмеренность бытия, неоднозначность происходящего в жизни — как жизни не только наполненной удовольствиями. Осознание того, что возможно нечто, ведущее к неудовольствию, того, что причиной неудовольствия, неудовлетворенности могу быть и оказываюсь я сам, переживание стыда и вины по этому поводу побуждают к переосмыслению жизни или наделению ее смыслом. Конечно, не всякое страдание и не у всякого человека становится исходным моментом духовного возвышения. Необходимо, чтобы страдание у человека отозвалось чувством неудовлетворенности своей жизнью и самим собой, необходимо желание изменения. В поисках того, что и как следует изменить, человек может прийти к идее нравственного совершенства и таким образом осознать собственное несовершенство. Духовное пробуждение и стремление к духовному стяжанию вырастают из страдания, не обязательно физического (как это часто понимается), а нередко — именно духовного. По поводу известных строк Б. Окуджавы