…412. 411. 410.

Теперь, как всегда, видеосюжеты…

405. 404. 403. 402. 401. 400.

Трудно поверить, но то, что вы видите, произошло не где-нибудь, а в нашем городе. Сегодня во второй половине дня, около восемнадцати часов, в районе бывшего Комендантского аэродрома эта женщина…

Февраль – июль, 1989.

Застою…

«Какой идиот! Нет, какой идиот!» – было в мыслях у Гребнева, пока он сам прыгал со ступеньки на ступеньку вверх. Вроде энергичного припева, который годится каждому куплету – с небольшими вариациями.

Какой идиот!.. Нет, ну вот какой идиот придумал рыть канаву и менять трубы, отрезав таким образом поликлинику от автобусной остановки. А по наброшенным поперек доскам и на двух ногах перебегают опасливо, балансируют. Что же про Гребнева говорить с его временной одноногостью! И надо прыгать вдоль канавы, пока она не придет к своему логическому завершению – трясущемуся от жадности экскаватору, хапающему грунт клыкастым ковшом. Обогнуть технику и снова вдоль – обратно.

Какой идиот!.. Нет, ну вот какой идиот планировал размещение кабинетов в районной поликлинике?! Это надо было крепко подумать, чтобы травматологический пункт устроить на последнем, четвертом этаже!.. Прыг! Еще прыг! Очень выматывает. Через каждые пять ступенек – грудью на перила, центр тяжести перенести, отдышаться. И дальше, вверх. Попытался чуть приступать – никак!

Какой идиот!.. Нет, ну вот какой он, Гребнев, идиот, что лихо отмахнулся вчера, когда дед упредил: «Ты осторожней на лестнице-то. Горазд смешная лестница!». Смешного мало: сверзился Гребнев с нее, как гвардеец кардинала в кино. И в до-о-олгую секунду, пока летел, не вся его жизнь в мозгу пронеслась, как по легендам полагается, но зато этаким вспыхнувшим салютом возникли все и сразу передачи «Здоровье», которые когда-либо смотрел – где про переломы и уникальные сращения.

Сначала показалось – ничего особенного. Слава Богу, шея цела и остальное все вроде в норме. Мол, дойду.

Дош-шел!.. Врачиха была улыбчивой, бодренькой. Не потому, что травматологу наплевать, и не такое видел. Просто любая болячка – всего лишь болячка, пока она не у тебя лично. Но как только она обнаруживается лично у тебя, то моментально вырастает до невероятных масштабов. Ловишь взгляд знающего человека, который обсматривает и общупывает. И читается на лице пациента чуть ли не: «Жить буду?!». Мнительность по отношению к собственному здоровью – примета времени. Тут как раз очень нужен улыбчивый, бодренький врач, лучше – она. Который не делает из любой травмы трагедии, никаких ахов- охов. Лоб не хмурит, языком не цокает. А оптимизмом пациента заразить: не грипп, полезно.

Гребнев не был мнителен, как-то обошла его эта примета времени. Наоборот! У него была другая примета, возраста что ли: ну что со мной может случиться?!

Действительно, что может случиться, если тебе тридцать, если шесть лет монтажил, на какой только верхотуре ни работал – и скользко было, и ветром сколько раз чуть не сдергивало, а хоть бы хны!.. Или раньше еще, в армии. Когда сержант Бочкарев сказал: «Па-аказываю!». И показал – ведь предупредил заранее, чтобы Гребнев замахнулся по-настоящему. Так нет же, рядовому Гребневу захотелось свою искушенность продемонстрировать – и вылетел по невидимой касательной с матов. Грох-грох! На голые доски, а хоть бы хны! Или когда их, первогодков, к высоте приучали: разбежавшись по настилу с пятиметровой высоты – в рыхлую землю. Или потом, когда настоящие прыжки пошли: «Спружинил – и набок! Набок! И сразу стропы тянуть! Тянуть! Ясно?!».

Ну что с ним может случиться!.. Поэтому Гребнев удало подыгрывал травматологу-оптимистке – еще заподозрит в мнительности! Та поставила Гребнева коленкой на табурет, проследила пальцами голень:

– Как? – спрашивает, будто предвкушает восторг со стороны исследуемого.

– А-ага! – в тон ответил Гребнев. – Еще ка-ак!

Нет, не перелом. С переломом он бы вчера до дома не добрел. А он не только добрел, но и спать плюхнулся безоблачно – царапина, наверное, завтра отболит. В крайнем случае, связку чуть потянул. Но утром никак на ногу не ступить. Такая болезненная ерунда, что ни шагу. Вытащил с антресолей лыжную палку – подскакивал, подскакивал на одной здоровой, подцепил и вытащил. И поковылял. Ну что с ним может случиться!

– Частичный порыв ахиллесова сухожилия, – сказала врач. – Месячишко придется отдохнуть, а пока – в гипсовую. Через коридор. Доберетесь?

Вот эт-то да-а!

– Травма производственная или бытовая? – переспрашивают потом в регистратуре. – Какая же производственная?! – скептически. – Где вы так? На юбилее? Поня-атно!

– Да у меня работа такая!

– Ха-арошая у вас работа! – в карту больничную утыкаются. – Значит, Гребнев Павел Михайлович. 1952… Корреспондент. Ах, корреспондент? Тогда поня-атно!

Что им понятно?! Насмотрелись, начитались беспардонного вранья: журналист – это вечные беспробудные коктейли у зарубежной стойки; журналист – это глубокомысленные сигареты за непринужденной беседой с прогрессивной кинозвездой: журналист – это умелая зуботычина идеологическому противнику, если пристанет: а чтоб знал!

Только в «районке» у корреспондента несколько иная специфика, нежели у «золотых мальчиков»… Мотаться приходится неизвестно где. То есть известно! Кого, например, послать на строительство пансионата, если не Гребнева? Он же сам недавно монтажником был – он и разберется лучше всех! Это комплимент. Парин умеет говорить такие комплименты, глядя ясно и просветленно.

А до пансионата – километров семь, транспорта к нему никакого, редакционный «жигуль» на домкратах отдыхает. Степка, шофер, что-то с ним мудрит… Но не это главное. И даже не то, что ни одной попутки. И даже не то, сколько приходится искать предполагаемого героя – названного по телефону передовика. Ой, сколько искать!

– Вы не видели Канавкина?

– Вроде туда пошел! Спросите у мужиков на растворном…

– Вы не видели Канавкина?

– Был тут, да куда-то пошел.

– Как он хоть выглядит?

– О-ох, молодой человек, пло-охо! Очень плохо. Вчера еще получку получил…

– Слушайте, что же мне за ним – по всей территории рыскать?! Приметы у него хоть есть?

– А как же! Есть! В очках и в ватнике!

– В мае – ватник? Ну, ладно! А это не Канавкин?

– Не-ет! Какой же это Канавкин!

– М-да, приметы. Сколько ему хоть лет?

– Шестьдесят.

– Да ты что! – подключается еще один. – Не больше сорока!

– Кана-авкину не больше сорока?! Да он только у нас на участке лет двадцать пашет.

Самое удивительное, что Канавкина все же удается найти через пятнадцать минут. Действительно, в очках и в ватнике. И, перекрикивая баритональный динамик на столбе, Гребнев втолковывает передовику, что ему надобно. А динамик вещает:

«Мы, делегаты XIX съезда ВЛКСМ, выражая мысли и чаяния комсомольцев, всех юношей и девушек нашей великой многонациональной Родины, обращаем слова безграничной любви и сыновьей благодарности к родной Коммунистической партии, ее боевому штабу – ленинскому Центральному Комитету, Политбюро ЦК, лично Генеральному секретарю ЦК КПСС, Председателю Президиума Верховного Совета СССР товарищу Леониду Ильичу Брежневу…».

И Канавкин, косясь на столб с динамиком, нехотя бубнит:

– Наша комсомольско-молодежная бригада, встав на трудовую вахту «60-летию СССР – 60 ударных недель», активно включилась… Особыми успехами в деле монтажа конструкций решено отметить двадцать восьмую неделю, посвященную Ленинскому комсомолу… Вместе с тем, нельзя не отметить…

А когда Гребнев отрубает: «Вы можете нормальным человеческим языком?», – передовик смолкает, глядит тоскливо и мимо: что, мол, тебе от меня надо! Гребневу надо, чтобы ему лапшу на уши не вешали: ведь, пока шел семь километров, ни одной машины – ни туда, ни обратно. Арматура, песок, цемент – не грибы, сами вокруг пансионата не вырастут, их привезти надо. Значит, простаивают. Значит, пусть и по каким угодно объективным причинам, но валяют дурака. Вот оно главное: стройка-то в завале, а нужна румяная зарисовка в духе времени о трудолюбивом Канавкине, который вот уже четверть века…