Но с Сэмом получилось по-другому. Просто Парин был в отпуске, а тут приходит Сэм в редакцию и первым делом натыкается на Гребнева: «Я, знаете, заметку вот…». И была такая тонкость, которая как раз у Гребнева рвалась: соотношение строк по итогам месяца должно быть – сорок на шестьдесят. Сорок процентов собственных, шестьдесят – авторских, рабкоровских. По каким сусекам скрести эти проценты Гребневу с его стажем – без году неделя! Благо, за долгий срок пребывания в газете Парин давно подобрал всех мало-мальски прилично пишущих по району. И получалось: только Гребнев набредал в письмах на интересный слог, на нестандартную тему, как Парин уже ел Хинейко: «Зачем же вы Гребневу это письмо передали? Это же мой рабкор! Я его, можно сказать, научил писать. Мы с ним уже пять лет сообща работаем». Хинейко удрученно пожимал плечами: не разглядел толком. Да и не отдавал он – Гребнев сам ухватил. Хинейко всячески утрировал свой предпенсионный статус. Старость – не радость…

Вот интересно – а молодость?! Когда Парин говорил в потолок: «А некоторым молодым нелишне бы и в поле побывать, и на строительной площадке! Успеют еще пылью редакционной надышаться!» – тем самым загребая в союзники старичка Хинейко.

Так надо понимать, что Парин только и делал, что дневал-ночевал в поле и на стройке! Да Гребнев в Красноярске сутками!.. Да он в Нижневартовске при минус тридцати!.. Да хотя бы здесь! Два санатория своими руками! И дом культуры! И… Впрочем, когда человеку за пятьдесят, когда по Валентининой классификации он «созрел», то уже не переделать, не переубедить. И не очень-то хотелось! Будет еще Гребнев Парина переделывать!

Только ведь Гребневу тоже – не юношеские двадцать, у Гребнева своя система взглядов, свой словарный запас, все свое. А у Парина – все свое. И на здоровье! Пусть не пристает! Но ведь пристает – как старший товарищ. Ему когда-нибудь исполнится восемьдесят, а Гребневу шестьдесят – и Парин по- прежнему будет приставать как старший товарищ… если сил хватит. Пока хватает. И не только на Гребнева.

Но рабкора все же Гребнев у Парина перехватил. Хотя что значит – перехватил?! Разве Гребнев виноват, что Парин решил сходить в отпуск, а Сэм как раз тогда решил сходить в редакцию?! И «вербовал» Гребнев автора сам. В традициях… трудно сказать, в каких – лучших ли, худших ли. Но в традициях. Тут и осененность неожиданной удачной идеей была: «О! А вы бы попробовали критический обзор по книжным новинкам сделать!». Тут и горячая убежденность была в ответ на категорический испуганный отказ: «Почему же нет?! Это интересно! Новую рубрику можно открыть! А я вам покажу как, помогу!». Тут и бессовестная лесть была: «Об-бязательно получится! Вы же образованный, интеллигентный человек!».

Потом Гребнев облегченно отдувался, выцарапав согласие. Потом получал вымученные три странички от руки, всячески ободряя: лиха беда – начало! Потом глядел тупо в эти странички: действительно – беда лиха! Слог – как в инструкции из финской бани: «В целях интенсификации потоотделения пребывание в суховоздушном отделении более целесообразно после предварительного мытья с мылом в моечном отделении». Вместо того, чтобы коротко и ясно написать: «Грязным не входить!».

Одно дело, когда такую инструкцию тайком сдирает Кот для своего «маразмария», а потом мрачно веселит редакционные чаепития. Другое – когда такую, подобную филологическую гнусь выдает образованный, интеллигентный человек, который и словарь Даля может из любезности достать. Образованный, интеллигентный человек, у которого дома – сто погонных метров книг. (Относительно новая мера объявилась! Книги выстраиваются на полках, и общая протяженность корешков высчитывается складным метром!.. Нет, в самом деле, какая-то метаморфоза происходит!). Образо… интеллиге… И в правление общества книголюбов входит, и в газету пишет. Правильно, как же Сэму не входить, не писать! Можно это назвать «легализацией», можно еще как-нибудь назвать. Ясно только, что иначе быть ему банальным спекулянтом- книгобором, пусть и высокого пошиба. А так вроде – книголюб, дальше некуда! Чихать Сэму, что Гребнев думает о его образованности, интеллигентности, о его бумажках, накаляканных кое-как. Нужны Гребневу эти бумажки? Пусть получит! А уж как их Гребнев перекраивает, перетряхивает – Сэму дела нет.

Впрочем, на этот раз Сэм никаких строк не принес – даже «банного» уровня. Очень извинялся, очень. Все-таки у них отношения не «продавец-покупатель» – это так, по случаю. Главное: «рабкор – штатный сотрудник». Но так получилось – замотался, закрутился. Вот завтра – обязательно! У них, у книголюбов итоговое собрание секции афористики прошло, и завтра он всенепременно…

Ладно, ладно! Далем искупил… Откланялся.

Гребнев еще повозился с четырехтомником, переставляя с полки на полку, корешки погладил – оставил «на сладкое». Хватит! Надо браться за мельника! Пока свежо, пока сохранилось послевкусие от общения. Иначе получится бадигинский выношенный материал: когда Бадигина планирует себе очерк на моральные темы. Загадочно утверждает: «Материал у меня давно собран!». Потом носит этот материал из редакции домой, чтобы там вдохновиться, а то в редакции не пишется. Потом носит из дому нетронутым в редакцию, чтобы там вдохновиться, а то дома не пишется. Так она ходит неделю. И носит. Так его и называют мотом, когда обтреплется и обветшает: «выношенный материал».

Ну, Гребнев не очень-то и походит-поносит – с ногой загипсованной… Вот и хорошо. То есть плохо! К мельнику он бы еще сходил: поговорить, договорить. Благо, и атмосфера там на мельнице совсем не юбилейная, не нафталинная. Если бы Гребнев не сообщил Трофиму Васильевичу Авксентьеву о дате, тот бы и не вспомнил. А вспомнил – и продолжал работу и, не отрываясь от нее, попутно рассказывал, вспоминая: «Горазд давно было, не вспомнить…».

«Так что с тех пор еще я тягу, видно, чуял к теперешнему делу…».

Теперешнее дело, теперешнее дело! Вот Гребнева его теперешнее дело, то есть отстуканный на машинке текст, не так чтобы устроил. По нескольким соображениям. Тяга… Тяга-то была хорошая – дров не хватало. А потому, как ни балансируешь, все одно – оступаешься в эпически-этнографическую былинность. В духе времени…

Да-а, не договорили на мельнице, сошлись на том, что днями встретятся. Знал бы Гребнев, так соломки бы подстелил. Впрочем, и соломка бы не помогла, когда он с лестницы загремел. «Горазд смешная лестница!».

А теперь получалось «кино»: эпизод отыграть – остальное доснимем в павильоне. И неважно, что концовка в середине, а начало в конце. Еще и оглядка была: надо, обязательно надо позвонить, пока хоть кто в редакции есть.

– Кот? Слушай, Кот! Дай редактора!.. Потом… Ну, потом!.. Давай!.. Добрый д-д… вечер то есть. Это Гребнев. Из дома звоню, откуда еще. Ах, да! Вы же не в курсе… Нога, одним словом…

И пока непременные сердобольности, ахи-охи, Гребнев под этим соусом аккуратно проговорился про очень ему нужный «разворот». Да, про юбилей. Только совсем не про юбилей – Авксентьев и думать про него забыл. Но фактура хорошая, «разворот» необходим.

И начинается торг. Дело обычное. Любую фактуру можно втиснуть в двести строк, стрижет редактор заранее. Тем более Гребнев должен понимать – комсомольский съезд только-только отгремел, майский Пленум местных откликов требует, выборы вот-вот! Но Гребневу нужен «разворот»! Мало ли кому нужно! Сказано: двести строк! Пусть еще «спасибо» скажет – запланировано жестко сто пятьдесят, и те слетят, если более значимое поспеет. Торг продолжается.

И когда Гребнев убито говорит: «Ну, хотя бы полосу?!», то слышит: «М-м-ладно! Все равно Молохов не успеет «кирпич» по Продовольственной программе сдать». А большего Гребневу и не надо. Что ни говори, а хорошая бригадирская школа за плечами: раствор выбить, арматуру… «Нам три машины с верхом позарез нужно!» – «Три не дадим, – с хитрым видом говорят, – но две берите!». Ага, а Гребневу с бригадой одна нужна. Эх, сколько раз! И пригодилось. И не раз.