— Экий ты невезучий! — укоряет Павлик Сеньку, и в голосе его звучат нотки пренебрежения. — То она у тебя крючок откусит, то живца сорвет. А уж с Борькой, так это один смех получился. И здесь недоглядел!

Вчера рыжий кот Борис, первый по деревне ворюга, не без задней мысли увязавшийся с ребятами на речку, похитил изловленного Сенькой щуренка. Кота разыскали только часа через два, когда он, обожравшись, заснул на куче щепы в углу колхозного сарая. Сработал Борис, как и всегда, чисто, не оставив никаких следов, даже рыбьего запаха.

Сенька молчит, скривив большой губастый рот, пожевывая буроватый стебелек конского щавеля.

Павлик блаженно щурит зеленые глаза, надувает щеки и вдруг сам становится очень похожим на Бориса, только что без усов.

— А ловко я все-таки наловил! — шумно выдохнув воздух, продолжает он. — Как скажешь? Позавчера два щуренка, вчера четыре. Шесть. Сегодня утром трех поймал. Значит, девять. Верных три килограмма! И все живые, в садке сидят. Завтра Петр Фомич прикатит. Удочку трехколенную привезет. Ну и еще там кое-чего. А я ему, значит, рыбу. У нас, брат, все по-хозяйски.

Петр Фомич, заядлый любитель, приезжает из города каждый выходной день на собственном «Москвиче». Его личные уловы — одно горе, однако без рыбы домой он возвращается редко. По деревне давно известно, что выручают Петра Фомича ребята.

— У тебя к-крючки богатые! — слегка заикаясь, сонно говорит Сенька.

— У нас, брат, все снасти богатые, — самодовольно отвечает Павлик. — И обзаведение большое. Одних жерлиц восемнадцать. Удочек четыре. Поплавков фабричных девять штук. Потому, что мы рыбаки коренные. У нас и дедушка Хрисанф зимой окуней на блесну дергает. А батя наш? Ему только время дай, он те бредешком всех щурят в речке переведет. А у тебя что? Всего и хозяйства: пара жерлиц — и обчелся!

Ребята лежат животами книзу на берегу узкой канавки, выходящей в реку из маленького травянистого заливчика, и рассеянно смотрят в воду. Речка ослепительно сверкает в лучах полуденного солнца. На противоположном берегу отмель, где сгрудилось колхозное стадо. Жарко. Тихо. Одни кузнечики тянут в траве свои бесконечные песни, да изредка взревет укушенный слепнем теленок.

— И еще счастье на рыбу надо, — поучает Павлик, и голос его звучит совсем как у дедушки Хрисанфа: тягуче, с хрипотцой. — А оно, брат, не всякому дается. Взять хоть тебя, к примеру: бьешься, бьешься, а что ловишь? Так, чепуху. А вот я почему-то счастливый. Любит меня рыба. Эвона, гляди!

Из канавки в реку зеленой стрелой выскакивает порядочный щуренок и носом, очень похожим на долото, с маху тычется в подбережину. Секунду он стоит как бы в недоумении, слабо пошевеливая плавниками, потом быстро исчезает в глубине.

— Видал? — подмигивает Павлик Сеньке, толкая его локтем в бок. — Это он меня зачуял. Ко мне, брат, все щуки бегут. «Здрасьте, — говорят, — щучий король!»

Восхищенный собственной находчивостью, Павлик переворачивается на спину, болтает в воздухе длинными ногами и довольно хохочет.

— По-моему, нет тебе расчета рыбой заниматься, — продолжает он немного спустя, — раз не выходит по-хозяйки. Это как все равно у Петра Фомича. Тоже целое лето человек мучается, а поймать не может. А знаешь, чего он прошлый раз сказал? «Открою, говорит, тебе, Павлуша, страшный секрет. Кабы не ты, нипочем бы меня жена на рыбалку не отпускала. Как приедешь пустой — обязательно неприятности. На тебя только вся и надежда. А без рыбалки, говорит, все-таки не могу. Душа тоскует». Вот еще чудак! Я бы на его месте плюнул… Раз не дается.

— Н-нет, это он правильно! — как бы про себя говорит Сенька, не отрывая глаз от воды. — Еще пара сиганула. Скажи, пожалуйста!

— Я же тебе объясняю, рыба кругом меня вертится, — разомлев от жары, бормочет Павлик. — А брать она сейчас не берет. Зато я ее к вечеру… По-хозяйски!..

— И чего они все из одного места лезут? — подозрительно говорит Сенька и подымается.

Он невысок, коренаст, ноги у него короткие, чуть с кривизной. Волосы встрепаны, как у только что проснувшегося человека. А вот карие глаза, оказывается, вовсе не сонные, а бойкие, живые.

— Г-где у тебя с-садок-то?

— Где и был. А тебе что? — опасливо спрашивает Павлик и вдруг бледнеет.

Спустя минуту, он, высоко вскидывая ноги, мчится к дальнему углу заливчика. За ним шариком катится Сенька. Даже не скинув штанов, Павлик шумно забредает по пояс в густые заросли рдестов, нагибается, шарит руками и, тужась, вытаскивает на берег грубо сколоченный деревянный ящик. Крышка садка откинута, сбоку жалобно позвякивает кольцо; на нем болтается обрывок размочаленной веревки из домашнего суровья. Павлик машинально берется за веревку, и она, как размокшая бумага, отрывается и падает на траву.

— Перепрела! — шепчет он. — Шесть да три — девять!

— П-по-хозяйски! — еще больше кривит рот Сенька, силясь не рассмеяться. — Они, выходит дело, к тебе не здороваться, а прощаться приходили. Эх ты, х-хвалёна!

Жарко пекут целебные лучи апрельского солнышка. Лед на озере поднялся, стал сухой, ноздреватый. Одно удовольствие рыбачить по такому льду.

Юрка, Игорек и Васятка ловят ершей. Очень занятная ловля! Только опустится до дна свинцовая «мормышка» с кисточкой мотылей на крючке, как леску немедленно потянет в сторону. И как он успевает так быстро ухватить приманку, этот пучеглазый колючий обжора?!

Юрка невысок, кареглаз, курнос и часто улыбается. Загорел он до черноты, смахивает на арапчонка. Вот только волос таких, наверно, у арапчат не бывает — светлых, как свежая солома.

У Игорька нос длинный, трубочкой, облупившийся на самом кончике, а узкие губы поджаты. Выражение лица значительное, будто он хранит какой-то важный секрет. Тем не менее Игорек очень разговорчив, а еще больше суетлив. И сейчас он беспрестанно ворочается, отчего ведро, на котором сидит, глубоко въелось в толщу льда.

Васятка моложе своих приятелей. У него круглые голубые глаза, крутой лоб мыслителя и короткие толстые руки с очень красными пальцами. Говорит он мало, больше любит послушать. Сидит Васятка поодаль. Рыбак он еще начинающий: на льду всего второй раз.

— Ты веришь в приметы? — спрашивает Юрку Игорек, круто поворачиваясь на ведре. — Все рыбаки верят. И я тоже верю.

— А я нет!

— А я верю. Если, например, на мотыля три раза поплевать, никакая рыбина не сорвется. Неужто не знаешь? Я видел — все рыбаки плюют. И вообще, как поплюешь — крупней рыба берет.

— А ты сегодня плевал?

— Неужто нет? Я еще с утра плевал. Только я на всю банку сразу. Чтобы по одному не канителиться. Но это, между прочим, все равно.

— А крупную поймал?

— Неужто нет? Гляди, у меня ерш какой! Отборный.

— Сказал тоже — отборный! У всех одна порода.

— А еще нет лучше на чужую мормышку ловить, — дипломатично меняет тему Игорек. — На некупленную. Ну, например, если подарит кто или найдешь. Уж тогда обязательно будет удача. Это и все рыбаки говорят. Я вот в прошлом году нашел одну. Наверно, городские рыбаки оставили.

— Ну и что же, счастливая?

— А у ней крючок был поломанный. Без бородки. Разве на такую поймаешь? Я думаю, ее кто-нибудь так бросил. За ненадобностью. А был бы крючок хороший, тогда другое дело.

— А чего ж ты новый не припаял?

— А я не умею.

— Эх ты, безрукий! А я сам мормышки делаю. Возьму у отца кислоты, паяльник и делаю. Ни одной еще не покупал.

Раздается звук, значение которого собеседники определяют не сразу. Он повторяется трижды, через равные короткие промежутки. Оказывается, это Васятка с ожесточением плюет на мотыля.

— Один сказки рассказывает, а другой уши развесил! — хохочет Юрка. — Эх вы, темнота!

Совсем низко начинает заливисто щебетать жаворонок. Ребята жмурятся и задирают головы. Вдруг Васятка вскакивает с ведра и вопит неожиданно густым голосом: