— Два солдата вам писали. Но я не могу управлять бульдозером. Копыто подвернул… — И он с трудом вытащил ногу из валенка и развернул портянку. Голеностопный сустав опух и отек.

Жихарев нахмурился:

— Дней десять ты не работник.

— Выходит, ты знал, Трофим, что мне на бульдозере прыгать придется… — обернулся к другу Сашка.

— Вот что, Попов, — резким гортанным голосом выговорил Жихарев. — Извинись-ка перед своим другом…

— Или?.. — спросил Сашка.

— «Или» не будет!

Тут произошло неожиданное для всех, и больше всего, может быть, для самого Сашки. Он подсел к Трофиму и, положив ему по-братски руку на плечо, сказал задушевно:

— Прости, Троша… Поверь, я не хотел обидеть тебя. Сорвалось по-глупому.

— Чепуха. Я знаю, ты и не думал меня обижать. Сорвалось — так ведь трудно тебе, туго придется. Приказать никто не может. А отказаться тебе совесть не позволит. Черт бы меня побрал с этой «разведкой», надо же этак ногу изуродовать.

— Заживет, пока мы там, в долине, будем устраиваться. Лесорубы, избушку сварганим? Балка-то у нас нетути, — тут же вдруг повеселел Сашка.

— О чем говорить!

— Не враги мы себе… Такое зимовье отгрохаем. Оконца вот только нет…

Аким расплылся в улыбке:

— Дам я вам запасное оконце от балка. Печурку из бочки сделаете. Ну, и пару запасных коленец труб выделю… Теперь ужинать, братва. Вече новгородское поутру устроим. Обсудим все и окончательно решим. Утро вечера мудренее, говорится в сказках.

Ужинали гречневой кашей с бараниной, вкусной, пахучей на морозе и очень сытной. И больше не говорили о том, что предстоит решить завтра. Даже в сторону обрыва не глядели.

Кое-как с помощью Попова доковыляв до балка, Трофим забрался на нары. Думал, не уснет из-за боли в ноге, от мыслей, мельтешивших в голове, однако захрапел едва ли не первым. А Сашка лишь несколько раз вздохнул да крутанулся с боку на бок. Он хоть и понимал: спуск по крутой осыпи на бульдозере — штука не шуточная, но озабочиваться тем, что его ожидает, не хотелось, а потому усталость быстро взяла свое. Скоро смежились веки и у Акима — человека, который лучше чем кто бы то ни было осознавал и риск, и тягость труда в речной долине, если, конечно, спуск пройдет удачно. Спали без снов и остальные, крепко умаявшись за рабочий день.

Утром пошел редкий снег, стало пасмурно, и мороз отпустил.

Трофим очнулся от сна первым, припадая на больную ногу, заковылял из душного балка на свежий воздух. Среди срезанной бульдозерами лесной мелочи он довольно скоро отыскал кривую березовую рогатину и, пользуясь ею, как костылем, принялся разводить костер, готовить завтрак. Хотя должен был дежурить тракторист-балагур, Лазарева тянуло заняться каким-нибудь делом. Очень уж противно было чувствовать себя лишним в такой день, когда от каждого требовалось предельное напряжение сил.

«А больше других достанется Сашке, — подумал Лазарев. — Надо же мне из-за собственной глупой неосторожности такое дело взвалить на плечи друга! То, что Аким говорил в отношении неоправданного риска, он, наверное, сейчас и выдумал… Сашка, конечно, справится с заданием, но лучше бы мне самому вести машину. Я ведь не из зависти, я так, ради справедливости. Не может другой человек выполнить задуманное тобой столь же хорошо, как ты сам».

После завтрака Аким сказал Лазареву:

— Ты не торчи на обрыве. Себя не трави, не мучай. У нас под ногами не крутись.

— Ладно.

— Обед сготовишь.

— Ладно…

— Сбоку под балком в ящике бараний задок лежит. Ты одну ногу отруби и свари. Трудный будет сегодня день, а консервы обрыдли.

— Хорошо, дядя Аким.

— Заладил… — рассердился Жихарев. Он был необычно нервен и суров.

Не пошел Трофим к обрыву, однако очень хотелось. Он не видел, какого труда стоило очистить трассу от крупных скальных обломков, которые могли помешать спуску. На его глазах Жихарев часа два инструктировал Сашку, показывая, как следует Попову поступать в том или ином критическом положении. Попов, на удивление Трофиму, оказался внимателен и терпелив. Столько выдержки на тренаже Сашка не проявлял даже в армии.

И тут Лазареву пришла в голову мысль, поразившая его. Прослужив с Сашкой два года в армии и полтора года отработав здесь, прожив с Поповым все это время бок о бок, Трофим весьма мало знал о нем. При всей своей разговорчивости и характере рубахи-парня Сашка был скрытен. Лазарев, задумавшись, не мог припомнить случая, чтоб Попов откровенничал с ним о жизни до армии, или о своем отношении и чувствах к официантке Анке, или — зачем ему так, ну, донельзя, необходимы машина и моторка. Да и в в конце концов, почему Попов столь крепко ухватился за мысль поехать сюда, в Якутию?

Бывает же! Оказалось, Сашка знает о нем все до мелочи, а он о нем — ничего. Как же так получилось? У Трофима это неожиданное открытие не укладывалось в сознание.

Не мог знать он, например, что есть матери хуже мачех. Они мстят детям за обманувшие их в прошлом надежды. Мало таких матерей, может быть, меньше, чем тех, кто совершает жестокость раз и навсегда, отказавшись от дитя в первые дни после появления его на свет. На такое у матерей-мачех не хватает сил, и, как все малодушные, эгоистичные люди, они любят и умеют сладострастно мстить. Попов если бы и захотел, то не смог бы вспомнить дня, когда его не попрекнули — вольно ли, невольно — случайным даром жизни. Даже мелкий детский проступок его вызывал у матери злорадное: «Весь в отца…» Это сопровождало Сашку, словно проклятие. И вскоре похвала начала вызывать у него непременное желание сделать гадость, а когда ругали, доставало скепсиса не верить ничьим словам, считать себя всегда и правым и хорошим.

Единственное исключение Попов сделал для Трофима, и то лишь твердо убедившись, что тот не желает ему зла.

Случай, о котором речь, произошел в армии, на втором году службы. После больших маневров Трофим уехал в отпуск. Попов, не без рекомендации Лазарева, замещал его на должности командира отделения. Вернувшись в часть, Трофим на радостях, что дома отношения между матерью и его женой наладились, все пошло к лучшему, не проверил бронетранспортер, а ночью, когда объявили тревогу, машина оказалась не готовой к марш-броску.

— В чем дело, сержант Лазарев? — нахмурился капитан Чекрыгин.

— Виноват, товарищ капитан.

— А если бы вы сапоги свои дали поносить, то приняли бы их обратно грязными?

— Никак нет…

— Пять суток.

Едва Чекрыгин отошел, Сашка прошипел Трофиму:

— Зверь…

— По-настоящему за такое десять полагается, — понурясь ответил Трофим.

— Что на меня не пожаловался?

— Я виноват. Принял машину, я и виноват. На подобное Сашка не нашелся что ответить.

С людьми Попов ладить не умел, тем более командовать ими, когда необходимо знать, что каждый может и на что способен. Командиру невозможно отделываться приказами. Пока Трофим отсиживал свой срок на губе, Попов, спрятав ложное самолюбие в карман, прежде всего извинился перед товарищами за фанфаронство и вздорные мелочные требования, которые предъявлял им, а потом они в полном согласии привели бронетранспортер в отличное состояние.

— Вот теперь другое дело, — похвалил капитан сержанта на следующей поверке. — А что пять дней не покурили, Лазарев, — здоровее будете.

Потом Сашка признался Трофиму:

— Перехитрил меня капитан Чекрыгин.

— Меня, выходит, тоже.

И оба рассмеялись, а с той поры стали друзьями.

Когда же они получили ответ Жихарева на свое письмо, то, не колеблясь, пошли к капитану. Тот сказал очень серьезно:

— Если вы поедете вместе, то беспокоиться не о чем. Попов не удержался от вопроса:

— Это почему же, товарищ капитан? Один я не гожусь?

— Вы друзья, — улыбнулся Чекрыгин, — а друзьям легче, когда они вместе…

Размышляя над тем, почему обычно несдержанный Сашка так упрямо отрабатывал тренаж с Жихаревым, Трофим не мог не вспомнить этого разговора с капитаном Чекрыгиным, а вспомнив, не мог не подумать о том, что Попов делает это немного и ради их дружбы.