Сашка лежал спокойно и дышал, дышал, дышал, не думая ни о чем, кроме того, что видит небо, верхушки елей и берез, уходящих вверх, слышит — неподалеку говорят люди. А потом, вдруг вспомнив все, что произошло вчера под вечер, Попов скрючился, будто от удара в живот, и заскрежетал зубами, бормоча:

— Зачем? Зачем?

— Что случилось, Попов? Где болит? Сашка замер.

«Не знает ничего инспектор? Или притворяется?»

— Да скажи, наконец, что с тобой, Попов? «Молчать. Молчать! Он ничего не знает. Конечно, нет!

Откуда все стало бы известно? Случайно они на меня наткнулись… Молчать!» — твердо решил Сашка.

— Не хочешь говорить — не надо… — ровным голосом протянул Малинка.

«Не хочешь говорить»… Выходит, что-то знает, — сжался в комок Сашка. — Зна-ает. Ждет, что я сам все расскажу. Во всяких фильмах и книжках преступников убеждают: мол, признание облегчает вину. Так вот прямо и брякнуть… Не-ет… Страшно».

Обернувшись к инспектору, Попов сказал:

— Копалята в рюкзаке. Ешьте.

— Ишь ты, продовольствием запасся. Значит, далеко плыть задумал.

Сашка не ответил.

— Ты молчи, молчи. Только знай: потом труднее говорить будет. А за угощение спасибо. Не пропадать же добру. Съедим. Хоть и нарушение это…

Инспектор позвал вертолетчиков, при них развязал рюкзак, показал содержимое: трех глухарят, пачку патронов калибра 16, буханку размокшего хлеба и банку тушенки.

— Видите? — спросил инспектор.

— А зачем это нам? — летчик удивленно поднял брови.

— Ружья нет, — констатировал Малинка.

Пилот, догадавшись, что они фактически понятые при обыске, ответил:

— Нет ружья. Утонуло, может?

— Может. Попов разговаривать не желает, а вот угощает. Примем?

— Давно дичиной не лакомились.

— Приятно, — подмигнул пилоту Малинка. — Видно, крепко друзья-неразлучники схватились… — проговорился, словно невзначай, инспектор.

Ничего не ответил Сашка, даже не пошевелился.

— Вот видишь — молчит, — сказал Пионер Георгиевич. — Угощать угощает, а про дело молчит. Неспроста.

Пилот подтвердил:

— Кто же спроста драпать будет?

— Вот и я про то: молчит — значит, подтверждает. «Не удивляется, — отметил про себя Сашка. — Будто о пустяке болтает, словно Филя-тракторист. А чего инспектору удивляться? Сколько лет в милиции работает. И не с таким здесь сталкивался».

Ровный тон Малинки успокаивал Попова незаметно для него самого. Да и жуть перед смертельной опасностью, охватившая его у порога, была слишком близка по времени, чтоб он мог отстраниться от собственной, только что пережитой беды, ясно осознать совершенное им вчера. Пока он лишь уговаривал себя:

«Раз Малинка спокоен, еще нечего волноваться. Об остальном — после, после… Когда «после»? Не сейчас, не сию минуту…»

— Где охотились-то, Саш? То, что в речной долине, — понятно. А ведь, поди, на просеке. Место самое удобное. Там и избушка есть… Не под открытым небом ночевали? Ты дверь-то снова забил? Так что же было? А?

Летчик взял копалуху за крыло и залюбовался оперением.

— У самого глухаря лучше. Куда! — сказал Пионер Георгиевич. — С одного выстрела убил? А, Саш? Ты убил?

Сашка сел, отодвигаясь от инспектора, уперся спиной в ствол, но, не сообразив, что же ему мешает, продолжал сучить ногами, скреб каблуками землю — хотел отползти еще дальше. Он косился на старшего лейтенанта, словно у того в руках был пистолет.

— Убил, — кивнул Попов совсем неожиданно, против своей воли. — Трошку убил. Только я не стрелял. Это он патроны разрядил. Камень я схватил. Вот! — Он протянул к инспектору ладонь с чуть согнутыми пальцами. Потом поднял глаза на летчика. — Нет! Не может быть…

Пилот кинул копалуху к ногам Попова и пошел прочь, бросив:

— Машину угробили…

— Я… Я не знаю… Я…

Пионер Георгиевич возился с ремешком мотоциклетного шлема, который все торчал на его голове. Лишь теперь инспектор почувствовал, как это сооружение из пробки и дерматина сдавливает лоб, виски. Намокший ремешок не поддавался.

Сашка содрогнулся, словно наяву увидел все происшедшее…

Трошка, стоя на скале, размахнулся, точно гранату собирался бросить, и швырнул то, что было зажато в кулаке, в воздух, в пространство над рекой. Окаменев, Сашка следил за рукой Лазарева. Сверкнув, рассыпав искристый блеск, алмаз полетел вверх… Попов видел теперь лишь темноватую точечку, забиравшую все выше, все дальше от берега. Потом на какое-то мгновение камешек остановился, истратив силы, приданные ему броском, коротко вспыхнул… Сашка вдруг в полной мере осознал происшедшее во всей его невероятности, непредставимости для него, Сашки. Грянь гром, затрясись под ним растрескавшаяся земля, оживи и запляши деревья, ничто не потрясло бы его так, как брошенный Трошкой сверкающий осколочек.

И теперь, когда камешек, замерев, будто взорвался в лучах солнца невообразимо прекрасным для Сашкиных глаз радужным светом, Попов завыл утробно, дико. Его словно со всего маха ударили под дых. В груди захолонуло. Сперло дыхание. Он чуть присел, безвольно опустив в сторону ружье. Время для него потеряло смысл. Резко выпрямился. Не разбирая дороги, кинулся вниз, ломая кусты, ударяясь о скалистые обломки, чтоб успеть приметить, догнать, подхватить, достать камешек.

Ему представлялось, что он ни на миг не упускает из вида падающий в реку алмаз — десять его собственных тысяч рублей. Анка, моторка, машина, новый дом, синие облигации с жирной тройкой — все, все падало в коричневую, бугристую от напора реку. И он с разлету ввалился в воду, окунулся с головой, вскочил, ринулся к тому месту, куда, в его воображении, юркнул, блеснув, алмаз. Но тугие струи опутали ноги. Он упал снова. Стал барахтаться, исступленно бил кулаками воду и все-таки шел, шел упрямо туда, где упал камешек, пока не оступился на глубине и река не понесла его.

Только тут он опомнился. Испугался за себя помимо воли, инстинктивно. Повернулся к берегу и увидел Трофима.

Тот спускался с утеса к тому месту, где Сашка бросил ружье. Сашка хотел закричать «стой», поперхнулся водой, забился в кашле, но не отвел взгляда от Трошки. Лазарев будто ни в чем не бывало неторопливо нашаривал ногой достаточно прочную опору в разрыхленных морозом, водой и ветром камнях. До ружья ему оставалось шагов тридцать.

Ярость ослепила Сашку. До сих пор, точно одурманенный, он не связывал исчезновение своего алмаза с Трофимом Лазаревым. Даже то, что он видел, как Трофим вскарабкался на скалу, убегая от него в какой-то глупой игре, не осмыслилось, потому что со скалы Лазарев говорил какие-то слова, на которые Сашке было наплевать. И бросок Трошки не укладывался в сознании…

Сейчас для Попова все стало на свои места.

С утеса спускался не Трошка Лазарев.

Нет. То был похититель, ничтожный завистник, мразь, втоптавшая в грязь всю будущую Сашкину жизнь, закрепленную, разрисованную, расцвеченную в мечтах такими красками, как в радужном блеске алмаза.

Сашка не закричал. Он стиснул зубы и пошел из воды так размеренно и уверенно, точно никакая вода и не путалась у него в ногах.

Орать и ругаться совсем не хотелось — ни к чему. Скорее бы добраться до голышей на берегу. Да вот же они, под ногами. И, нагнувшись, Сашка нашарил камень по руке, чуть больше гранаты-лимонки.

Видимо, Трофим краем глаза наблюдал за ним, потому что когда Сашка выпрямился и размахнулся, Лазарев оттолкнулся от утеса и мягко спрыгнул вниз.

Голыш цокнул о то место, где Трофим был секунду назад. По крутому склону защелкала оббитая мелочь.

Еще не разогнувшись после прыжка, Трошка прикрыл голову руками, чтоб какой-нибудь острый осколок не угодил ему по затылку.

«Балда! Сейчас к ружью бросится. Мне не успеть!»

И точно. Выпрямившись, Лазарев увидел, что Сашка ловко, будто на учениях, карабкается по каменистому склону к ружью. И ему оставалось каких-нибудь десять метров до него, а Лазареву — двадцать, если не больше.