…Рядом с его самоходным орудием, чуть не сталкиваясь покатыми бортами с закреплённым шанцевым инструментом, стальными тросами и колышками для растяжки брезента что был уложен на трансмиссии, ползли САУ его роты. (Такой строй назывался «ёлочкой» и был выдуман вследствие неожиданных атак. На случай, если поджигалась или повреждалась машина в голове, а также в хвосте, вся колонна становилась беззащитной.) По сторонам, у плетёных изгородей, у «журавлей» колодезных срубов, с мятыми вёдрами на коромыслах стояли одинокие старики и старухи. С немалым любопытством взирали они на невиданную допрежь бронетехнику. Часть домов в Михайловке представляли собой жуткое зрелище: посреди чёрных, ещё отдающих сажей головешек высились лишь печные трубы. После зимнее-весенних боёв года уходящего, коим был 42-й и года приходящего, коим стал 43-й, когда немца окончательно изгнали с Ростовской области, Ставропольского края и Северного Кавказа, после сокрушительного разгрома и пленения 6-й армии под Сталинградом, деревушку пятнали незарытые ещё с 41-го «щели». В них жители укрывались от бомбёжек и артобстрелов. Зимой немцы и румыны драпали так быстро, что называли этой действо «выравниванием линии фронта». Брошенные повозки-кацуры с кожаным верхом, что тут же сорвали и разрезали для надобности, полевые круглые кухни, германские зелёные повозки с обрезиненными колёсами и рычагом тормоза подле сиденья форейтора, крытые брезентом «опели» и трехосные «хеншели» с вытянутыми радиаторами выглядели поначалу так, будто за ними скоро воротятся. Чтобы развеять все сомнения поселян, они так и говорили: «Скоро будет делайт дранг нах остен … Курск, Москва!» Шнырявшие по хатам, обросшие грязной щетиной и покрытые инеем румынские ездовые в бараньих «боярских» шапках, германские водители в шерстяных «балаклавах» под касками или пилотками «лопотали» или «гавкали» по своему. Снабжали свою речь отборным русским матом. Они переворачивали уцелевшие хаты верх дном, выискивая тёплые вещи, подкладывая за голенища коротких, подкованных сапог или бутсов пуки соломы или старых газет. Редко кто делился с селянами коробками спичек или пачками эрзац-сигарет, в которых тлела солома с никотиновой смесью. Позже явился разъезд в нагольных полушубках с ППШ на грудях – наша разведка. За ней заклубилась морозная пыль – наши бронемашины с танками Т-34 и Т-70. Кроме них было три трёхосных грузовика невиданной формы, с обтекаемым радиатором. В них густо сидели пехотинцы в ватниках и шинелях толстого сукна, вооружённые наполовину теми же дисковыми пистолет-пулемётами, что странно назывались «папашами». То радовало глаз и согревало сердце. Эх-ма, рассуждали старики, утомляя редкую молодёжь своими разговорами. Ведь у супостатов-то за плечами на погонных ремнях – обычные «магазинки», к которым полагались плоские и короткие ножевые штыки. Как и в германскую – прошлую войну. Недалече ушли, треклятые. (У румын были длинные винтовки «чешска збровка» с аршинными французскими штыками.) Редко у «гренадирс» стволом к земле или поперёк груди болтались металлические «стелялки» либо со складывающимися прикладами, либо с косыми съёмными магазинами. «…Рус матка Ком шнель! Где есть яйка, брод… клиеб? Верботен, натюрлих?», «Ком, швайн! Бистро давай, русски свинка!», «Шталин ист гуд! Хитлер ист шайзе! Русски киндер ист гуд. Брать дойчланд шоколаден, битте», «Дракуле Антонеску! Дракуле Хитлер! Руманештры гай репеде ля Транснистрия Румана», «Домнуле руссо! Руманештры не хотеть умирать за Гитлер и Антонеску. Не хотеть умирать от Сталин. Руманештры хотеть кушать. Сам не руманештры – бессарабиан. Потрепала нас Красна армиан на Волга. Скоро будут здесь ваши танки. Много идёт! Скоро очень скоро. Дракуле руманештры! Гай ало репеде, гай…»
Старуха в ситцевом застиранном сарафане несла навстречу самоходным пушкам, что окружало облако едкой пыли, икону в старинном золотом окладе. Сухое морщинистое лицо под домотканым платом, будто с готической фрески. Он спрыгнул из верхнего люка бронерубки. Едва не угодив под гусеницу, забухал сапогами в своём мешковатом травянисто-сером комбинезоне с кобурой ТТ и хлопающей на портупее планшеткой к этой женщине. Вытянув вперёд обе руки, капитан едва не выхватил из её старых, коричневых рук с синими бороздами вен это золотистое сияние, в которое во мгновение ока обратился лик Христа Спасителя.
- Куды ж ты, сынок? Смотреть же надо, родненький…
- Куда смотреть, мамаша? Ты о чём-то предупреждаешь нас? Скажи!
- С Христом-Богом вас сыночек, встречаю! Ничегошеньки страшного вам не будет. Перекрестись-ка! Нет, не так – басурмане-католики так крестятся. Давай-ка по нашему – по православному. Правильно! Праву рученьку подыми, сложи щёпотью…
Померанцев на удивление легко сложил три пальца щёпотью, покрыл широким крестом грудь. Со всех сторон его охватил тёплый, ласковый, почти солнечный свет. Будто в парную попал.
Позади, лязгнув гусеничными траками и засопев выхлопными трубами, остановились четыре самоходки.
- То-о-варищ капитан! – из нижнего люка заорало голосом механика-радиста, гвардии сержанта Иванова, что красовался чёрными полубачками, тонкими усиками, а также медалью «За отвагу». – Вас «сороковой» требует! Срочно! Сказал, стружку сымет…
- Доложи, что провожу рекогносцировку на местности. За заданный рубеж вышли, позиции заняли. Готовы встретить «коробочки», - лихо сбрехал Померанцев, не подозревая раньше за собой такого умения. Он не сводил зачарованных глаз с морщинистой старушки с готическим ликом, будто она была послана во имя спасения. – «Девятому» скажи… отдельное распоряжение: выдвинуть машину к колокольне, к яблоням. Сектор обстрела – окружность, с захватом подъездных путей.
- Сыночек, надоть вам хлебнуть святой водички, - старуха слёзно смотрела выплаканными глазами. Икону она прижала к высохшей груди. – Не мотай головой. Не мракобесие это. Принесу я вам…
- Да зачем, маманя… мне… нам то есть… - начал было Виктор по простецки, но тут же его осекло. Бравада иссякла, будто хилый источник. – Ну, несите, конечно, если приспичило так.
Ему вспомнились слова Сталина «Братья и сёстры, к вам обращаюсь я…», что прозвучало для многих советских людей как глас из прошлого. Там, где были золотые купола, пышные крёстные ходы и царь – в мягких сапогах и шароварах, с муаровой лентой через плечо, густой завесью крестов и орденов во всю грудь. С аккуратно подстриженной бородкой и усами, ласковыми и умными глазами. Как голос священника или диакона с церковного амвона прозвучала речь Сталина, секретаря ЦК, после начала войны. Что с его же подачи стала Великой и Отечественной. «Святейшую Херувимь и славнейшую Серафимь…» Что-то в этой речи говорилось про «священное знамя», но Виктор уже не помнил. Только – «Наше дело правое, победа будет за нами!» Будто уже победил советский народ в этой страшной, небывалой для человечества войне. Неуловимо, голосом своим, напомнил тогда Сталин многим из старожилов расстрелянного в Тобольске последнего императора Николая Романова. Действовавшее в России троцкистское подполье сравнивало его с убиенным монархом. Делалось это намеренно: прежде чем истребить «ленинскую гвардию», он де довёл до паралича самого вождя в Горках, выгнал его ближайшего ученика-сподвижника сначала в Сухуми, затем в Турцию, а потом в Мексику, после чего велел зарубить ледорубом. Всё – с помощью «голубых мундиров», что заменили собой органы НКВД-НКГБ, сотрудники коих, правда, носили прежде красные фуражки с синим верхом. Виктор не раз слышал такие разговоры в компаниях, пару раз в танковом училище, но Бог его миловал их развивать и слушать. Страшно подумать было…