Знаменитый лучник тотчас смекнул, что над ним подтрунивают, и, не будучи в силах состязаться с Заглобой в остроумии, почел за благо ни о чем более не спрашивать.

— Истинную правду ваша милость говорить изволит, — переменил он разговор. — Когда слышишь, как люди болтают: «Каменец не снаряжен, Каменец не выстоит», просто страх берет, а как своими глазами Каменец увидишь, так, право же, дух укрепляется.

— К тому же Михал в Каменце будет! — вскричала Бася.

— И пан Собеский, глядишь, подкрепление пришлет.

— Слава богу! Не так уж плохо! Не так плохо! И хуже бывало, а мы не дались!

— Пусть бы и худшее стряслось, главное дело — запала не терять! Не съели нас и не съедят, покуда дух наш жив! — заключил Заглоба.

От наплыва радостных этих мыслей они замолкли, но молчание их было прервано самым печальным образом. К Басиной коляске приблизился вдруг верхом Нововейский. Лицо его, обычно мрачное и хмурое, было ясным и безмятежным. Улыбка не покидала его, а глаза устремлены были на сияющий под солнечными лучами Каменец.

Два рыцаря и Бася смотрели на него с изумлением, не в силах понять, каким образом один вид крепости так внезапно снял великую тяжесть с его души, а Нововейский сказал:

— Да святится имя господне! Сколько горя было, а вот и радость пришла!

Тут он оборотился к Басе:

— Обе они у войта ляшского Томашевича укрылись, и правильно сделали, в такой крепости разбойник им не страшен!

— О ком ты это, сударь? — со страхом спросила Бася.

— О Зосе и Эвке.

— Помоги тебе бог! — вскричал Заглоба. — Дьяволу не поддавайся!

А Нововейский продолжал:

— И то, что об отце моем толкуют, будто бы Азья его зарезал, тоже неправда!

— Ум у него помутился! — шепнул Мушальский.

— Позволь, сударыня, я вперед поеду, — продолжал Нововейский. — Так тяжко, когда долго не видишь их! Ох, скучно вдали от любимых, ох, скучно!

Он закивал большущей своей головой, тронул коня каблуками и поехал дальше.

Мушальский, подозвав к себе нескольких драгун, поехал следом, чтобы не терять безумца из глаз.

Бася спрятала лицо в ладонях, и горючие слезы потекли у нее между пальцев.

— Молодец — золото, — сказал Заглоба, — да не по силам человеку таковые несчастья… К тому же одной местью душа жива не будет…

В Каменце усердно готовились к обороне. На стенах старого замка и у ворот, в особенности у Русских ворот, трудились горожане — люди разных народностей — под началом своих войтов, меж которыми выделялся храбростью и артиллерийским уменьем ляшский войт Томашевич. В ход пошли лопаты и тачки; ляхи и русины, армяне, евреи и цыганы состязались друг с другом. Офицеры различных полков присматривали за работой, вахмистры и солдаты помогали горожанам, трудились даже благородные шляхтичи, позабыв, что бог дал им руки единственно, чтобы саблю держать, а всякий прочий труд препоручил людям «низшего» сословия. Пример подавал сам пан Войцех Гумецкий, хорунжий подольский; один вид его мог вызвать слезы умиления: подумать только — пан собственными руками камни на тачке возил! Работа кипела и в городе, и в замке. В толпе сновали монахи: доминиканцы, иезуиты, францисканцы и кармелиты благословляли людские усилия. Женщины обносили работавших едой и питьем; красавицы армянки, жены и дочери богатых купцов, и еще более прекрасные еврейки из Карвасеров, Жванца, Зинковец, Дунайгрода приковывали к себе взоры солдат.

Но более всего привлек внимание толпы въезд Баси в город. В Каменце было, конечно, немало достойных женщин, но ни у одной не было мужа, столь прославленного на поле брани. Слышали в Каменце и о самой пани Володыёвской как о женщине храброй, которая не побоялась жить в глуши, на далекой заставе, средь дикого люда, которая ходила с мужем в походы, а захваченная татарином, сумела одолеть его и уйти живой из хищных рук. Слава ее тоже была беспримерной. Но те, кто дотоле не знал и не видел Баси, воображали себе этакую великаншу, что гнет подковы и ломает панцири. Каково же было их удивление, когда они увидели маленькое, розовое, полудетское лицо, высовывающееся из коляски.

— Это сама пани Володыёвская или дочка? — спрашивали в толпе.

— Она самая, — отвечали те, кто ее знал.

Изумились горожане, женщины, священники, военные. С неменьшим изумлением смотрели они на непобедимый хрептевский гарнизон, на драгун, меж которыми спокойно ехал Нововейский с улыбкой на лице, отмеченном печатью безумия, и на свирепые лица головорезов, обращенных в венгерских пехотинцев. Однако несколько сот заправских вояк, шедших при Басе, своим видом приободрили горожан.

— Это люди искушенные, такие не устрашатся туркам в глаза посмотреть! — говорили в толпе.

Некоторые горожане, да и солдаты, в особенности из полка князя епископа Тшебицкого, который днями только прибыл в Каменец, думали, что и сам Володыёвский в кортеже, и потому подняли крик:

— Да здравствует пан Володыёвский! Да здравствует наш защитник! Наиславнейший кавалер!

— Vivat Володыёвский, vivat!

Бася слушала, и сердце ее распирала радость; что может быть женщине милей, нежели слава мужа, да когда еще такой большой город славит его.

«Столько здесь рыцарей, — думала Бася, — а ведь никому не кричат, только моему Михалу!»

Ей и самой захотелось крикнуть со всеми вместе «Vivat Володыёвский!», но Заглоба урезонил ее, призывая вести себя достойно и кланяться на обе стороны, как кланяется королева при въезде в столицу.

Сам он тоже приветствовал всех, то шапкой махал, то рукой, а когда люди, его знавшие, и в его честь стали кричать vivat, он обратился к толпе:

— Паны ясновельможные! Кто в Збараже выстоял, тот и в Каменце выстоит!

По указанию Володыёвского кортеж подъехал к возведенному недавно монастырю сестер доминиканок. У маленького рыцаря был, правда, собственный домик в Каменце, но монастырь стоял в более укромном и мало доступном ядрам месте, и он предпочел здесь поместить свою любимую — к тому же, будучи жертвователем монастыря, он надеялся на хороший прием. В самом деле, мать игуменья Виктория, дочь брацлавского воеводы Стефана Потоцкого, приняла Басю с распростертыми объятьями. Из этих объятий она тотчас же попала в другие — горячо любящей ее тетушки Маковецкой, с которой давным-давно не виделась. Обе они плакали, плакал и пан стольник латычёвский, коего Бася всегда была любимицей. Едва успели утереть слезы умиления, прибежала Кшися Кетлинг, и все началось сызнова, а потом Басю окружили сестры монашенки и шляхтянки, знакомые и незнакомые: пани Мартинова Богуш, и Станиславская, и Калиновская, и Хотимирская, и Войцехова, и Гумецкая — жена знатного кавалера пана хорунжего подольского. Одни, как пани Богуш, расспрашивали о мужьях, других интересовало, что Бася думает о турецком нашествии и устоит ли, по ее мнению, Каменец.

Бася с великой радостью заметила, что ее почитают военным авторитетом и ждут из ее уст утешения. И она не поскупилась.

— И речи быть не может, — сказала она, — чтобы мы от турка не сумели отбиться. Михал сюда прибудет не сегодня завтра, самое позднее — через несколько деньков, а уж когда он обороной займется, вы, милостивые государыни, можете спать спокойно, да к тому же известно, что крепость неприступная, уж в этом я, слава богу, немного разбираюсь!

Уверенность Баси весьма приободрила женщин, в особенности успокоил их близкий приезд Володыёвского. Имя его и в самом деле пользовалось таким уважением, что, хотя наступил уже вечер, в монастырь один за другим стали жаловать местные офицеры, чтобы засвидетельствовать почтение Басе, и каждый после первых приветствий выспрашивал, когда прибудет маленький рыцарь и вправду ли он намерен остаться в Каменце. Бася приняла только майора Квасиброцкого — он командовал пехотой князя епископа краковского, писаря Жевуского — он после Лончинского, а вернее, замещая его, возглавил полк Кетлинга. Другим в тот день уже не отворили дверь: Бася порядком была утомлена, а ей надлежало еще заняться Нововейским. Несчастный у самого монастыря упал с лошади, и его, беспамятного, отнесли в келью.