Весть, хотя и ожидаемая, произвела сильное впечатление. С удвоенным рвением велись теперь работы в городе. Иероним Ланцкоронский тотчас же направился к себе в Жванец, чтобы оттуда наблюдать за Хотином.

Какое-то время прошло в ожидании, наконец, 2 августа, в день празднества в честь богоматери, султан встал под Хотином. Полки разлились окрест морем безбрежным, и в виду последнего города, лежавшего еще в границах падишахских владений, вопль «Аллах! Аллах!» — вырвался из сотен тысяч глоток. По другую сторону Днестра раскинулась беззащитная Речь Посполитая, которую несметное это войско готово было залить, подобно половодью, сожрать, подобно огню. Толпы воинов, невместившиеся в городе, расположились на поле, на том самом поле, где несколько десятков лет тому назад польские сабли изрубили тоже немалую армию пророка.

Нынче, казалось, настал час отмщения, и никто в диких этих ратях, от султана до обозника, не мог предположить, что степь эта дважды окажется зловещей для полумесяца. Надежда, да что там, даже уверенность в победе оживила сердца. Янычары и спаги, множество ополченцев с Балкан, с Родонских гор, из Румелии, Пелиона и Оссы, из Кармеля и Ливана, из арабских пустынь и с берегов Тигра, с нильских низин и горячих африканских песков, издавая воинственные клики, требовали, чтобы их немедля вели на «гяурский берег». Но тут муэдзины с хотинских минаретов стали звать на молитву, и все утихло. Множество голов в тюрбанах, в колпаках, фесках, бурнусах, куфьях и стальных шлемах склонились долу, глухое бормотанье молитвы понеслось по степи, будто жужжанье несметного пчелиного роя, и, подхваченное ветром, перекинулось за Днестр, туда, в Речь Посполитую.

Потом послышались барабаны, сопелки и дудки, возвестившие привал. Хотя войска шли медленно, не зная особых тягот, падишах вознамерился дать им хорошенько отдохнуть после долгого пути из Адрианополя. Сам он совершил омовение в кристально чистом источнике неподалеку от города и удалился в Хотинский конак, а в поле принялись разбивать шатры для воинов, и в скором времени они, как снегом, покрыли неоглядное пространство вокруг.

День до самого заката стоял чудесный. После вечерних молитв табор расположился на отдых. Засверкали тысячи, сотни тысяч огоньков, мерцанье их с тревогой наблюдали из маленького жванецкого замка; простирались они так далеко, что воины, ходившие в разъезд, говорили после, будто им показалось что «вся Молдавия в огнях». По мере того, однако, как яркий месяц все выше подымался в звездном небе, огоньки, все, кроме караульных, гасли, табор утихал, и средь молчанья ночи слышалось только, как ржали кони да мычали буйволы на тарабанских лугах.

На другой день, едва забрезжило, султан повелел янычарам, татарам, в том числе и польским, перейти Днестр и занять Жванец — и городишко, и замок. Храбрый Иероним Ланцкоронский не стал дожидаться неприятеля за стенами, а, располагая сорока татарами, восемьюдесятью киянами и одной собственной хоругвью товарищей, ударил на янычар у переправы и, несмотря на частый мушкетный огонь, смял отборнейших пехотинцев, и они, пятясь, врассыпную бросились в воду. Но тем временем чамбул, усиленный липеками, переправившись в другом месте, вломился в город. Дым и крики возвестили смелому подкоморию, что город в руках неприятеля, — он велел отступить от переправы и поспешил на помощь несчастным горожанам. Пешие янычары не могли его преследовать, и он гнал что было духу. И уже близок был к цели, когда вдруг его татары, побросав свои хоругви, перешли на сторону неприятеля. Положение создалось весьма опасное: чамбул, укрепленный польскими татарами, рассчитывая, что измена вызовет замешательство, стремительно кинулся врукопашную на подкомория. К счастью, кияны, заразившись примером своего предводителя, оказали им отчаянное сопротивление, а хоругвь товарищей наголову разбила неприятеля, которому, впрочем, не под силу было тягаться с регулярной польской конницей. Земля у города покрылась трупами, по преимуществу липеков, они были смелее в сражении и упорнее прочих ордынцев. Порубили их немало и на улицах, после чего Ланцкоронский, видя приближающихся от реки янычар, скрылся за стенами города, успев перед тем послать в Каменец за подкреплением.

Падишах не намерен был в тот день брать жванецкий замок, справедливо полагая, что сумеет вмиг им овладеть, когда переправится все его войско. Он хотел захватить только город и, рассчитав, что отрядов, какие он отправил, для этой цели вполне довольно, не стал более посылать ни янычар, ни ордынцев. Те же, кто успел переправиться, после отступления подкомория за стены замка снова заняли город и, не поджигая его, чтобы самим было где потом укрыться, принялись орудовать там саблей и кинжалом. Янычары хватали молодок для солдатской утехи, мужчин же и детей зарубали топорами; татары занялись трофеями.

И тут с башни замка заметили, что от Каменца близится к ним конница. Услышав это, Ланцкоронский самолично взошел на башню в сопровождении нескольких товарищей и, высунувши в бойницу подзорную трубу, долго и пристально вглядывался в поле, после чего сказал:

— Это легкая конница хрептевского гарнизона, та самая, с которой Васильковский к Грынчуку ходил. Полагаю, его самого сюда и прислали.

И снова стал смотреть.

— Волонтеров вижу, верно, Гумецкий Войцех!

А через минуту:

— Слава богу! Сам Володыёвский там, я драгун вижу. Давайте-ка, судари мои, и мы за стены выскочим и с божьей помощью выгоним неприятеля не только что из города, а и дальше, за реку.

Сказав это, он стремглав сбежал вниз, чтобы созвать своих киянов и товарищей. В городе меж тем кое-кто из татар тоже заметил приближающиеся хоругви; пронзительными голосами взывая к аллаху, они стали собираться в чамбул. Повсюду на улицах зазвучали барабаны и дудки; янычары построились в мгновенье ока — едва ли какая пехота в мире могла с ними сравниться в быстроте.

Чамбул, словно подхваченный ветром, вылетел из города навстречу легкой конной хоругви. Один этот чамбул, — не считая польских татар, много их положил Ланцкоронский, — втрое превосходил жванецкий гарнизон вместе с идущими ему на подмогу хоругвями, и оттого, ни минуты не колеблясь, кинулся на Васильковского. Но Васильковский, отважный юноша, жадно и слепо бросавшийся навстречу всякой опасности, велел своим людям пустить коней вскачь и ринулся вперед как смерч, невзирая на перевес неприятеля.

Смелость его озадачила татар, не любивших рукопашных схваток. И вот, несмотря на крики следовавших позади мурз, несмотря на пронзительный писк дудок и барабанный бой, зовущий на кесим — рубить головы неверным, — они стали осаживать, сдерживать коней; душа, как видно, ушла у них в пятки и запалу поубавилось; наконец, на расстоянии выстрела из лука, они расступились перед хоругвью, выпустив тьму стрел на мчавшихся всадников.

Васильковский, ведать не ведая о янычарах, которые строились по ту сторону домов у реки, что есть духу погнался со своими людьми за татарами, вернее, за половиной чамбула, вскорости достиг его и принялся сечь тех, у кого кони были поплоше и кто поэтому не успевал от него спастись. Вторая половина чамбула меж тем повернула, намереваясь обойти его, но в эту как раз минуту подоспели волонтеры, а с ними вместе нагрянул и подкоморий с киянами. Татары, стиснутые с боков, тотчас рассыпались как куча песку, и началось побоище: воины сшиблись в одиночку и группами, все было густо усеяно трупами ордынцев; более всего полегло их от руки Васильковского, который словно одержимый один налетал на скопище татар, как сокол на стаю воробьев или овсянок.

Володыёвский, однако, воин осмотрительный и хладнокровный, до времени придерживался своих драгун. Подобно охотнику, что крепко держит на своре остервенелых собак и спускает их не на всякого зверя, а лишь завидя сверкающие глаза и белые клыки лютого вепря-одинца, так и маленький рыцарь, пренебрегши пугливыми ордынцами, все высматривал, нет ли там за ними спаги, янычар или еще какого отборного войска.

Тут подскакал к нему Иероним Ланцкоронский со своими киянами.