— Да будет так, господин! — ответил Давид. — Глазами смотреть буду, ушами слушать; гонцов от Маленького Сокола задержу и, письма у них отнявши, тебе через верного человека перешлю. Останусь тут, покуда приказ не получу, а тогда, коли гонец твой скажет, что ночь стоит, — спокойно город покину, а коли скажет он, что день близок, — я город подожгу, сам же на молдавский берег переправлюсь и подойду, куда будет велено.

Поутру, чем свет, отряд, уменьшенный на пятьдесят коней, пустился снова в путь. Гоженский проводил Басю за могилевскую лощину, произнес, заикаясь, прощальную речь и воротился в Могилев, а путешественники поспешили к Ямполю.

Азья весел был необычайно и так подгонял людей, что Бася даже удивилась.— С чего это ты, сударь, так торопишься? — спросила она.

— Всякий к счастью своему торопится, а меня оно в Рашкове ожидает.

Эва, приняв эти слова на свой счет, улыбнулась нежно и, набравшись смелости, произнесла:

— Только вот отец мой…

— Пан Володыёвский ни в чем помешать мне не сможет, — ответил татарин.

И зловещая молния мелькнула в его взоре.

В Ямполе они почти не застали войска — пехоты там никогда и не было, а конница вся как есть покинула город; не более двадцати человек осталось в маленьком замке, вернее, в его руинах… Ночлег им был приготовлен, но спала Бася плохо, вести начали тревожить ее. Прежде всего она подумала, как забеспокоится Михал, если окажется, что чамбул Дорошенко и в самом деле поднялся с места; взбадривала ее только мысль, что такое вряд ли возможно. Приходило на ум, что лучше бы воротиться, взяв для безопасности часть солдат Азьи, но мучали всякого рода сомнения. Ведь Азья, призванный усилить Рашковский гарнизон, мог дать ей только небольшую охрану, которая в случае действительной опасности оказалась бы недостаточной; к тому же две трети пути уже были пройдены, а в Рашкове их знакомый офицер и сильный гарнизон; укрепленный командой молодого Тугай-бея и отрядами татарских ротмистров, он мог вырасти в значительную силу. И Бася рассудила ехать дальше.

Но спать она не могла. Впервые за время путешествия ее охватила неодолимая тревога, словно неведомая опасвость нависла над нею. Быть может, тревога усилилась из-за ночлега в Ямполе — город был страшный, кровавый. Бася знала об этом из рассказов мужа и Заглобы. Здесь во времена Хмельницкого стояли под водительством Бурляя главные силы подольских душегубов; сюда сгоняли пленников и переправляли их на восточные базары или злодейски умерщвляли; наконец, сюда весной 1651 года, во время многолюдной ярмарки, ворвался Станислав Ланцкоронский, воевода брацлавский, и учинил страшную резню, память о которой свежа была во всем Приднестровье.

И потому кровавые воспоминания витали над поселеньем, там и сям чернелись еще пепелища, а со стен маленького полуразрушенного замка, казалось, глядели убиенные казаки и поляки с белыми лицами. Бася была отважная, но духов боялась, а говорили, что в самом Ямполе, в устье Шумиловки и на ближних Днестровских порогах что ни полночь слышатся великий плач и стенания, а вода в лунном свете становится алой, словно окрашена кровью. При мысли об этом тягостной тревогой полнилось Басино сердце. Она невольно вслушивалась в ночную тишину, не доносятся ли сквозь шум порогов рыданья и стоны. Но слышно было лишь протяжное солдатское «Слу-ша-а-ай!». И припомнилась Басе тихая хрептевская горница, муж, пан Заглоба, приветливые лица пана Ненашинца, Мушальского, Мотовило, Снитко, и в первый раз почувствовала Бася, как далеко она от них, ох, далеко, в чужой стороне, и такая одолела ее тоска по Хрептеву, что захотелось плакать.

Уснула она только под утро, и снились ей странные сны. Бурляй, душегубы, татары, кровавые картины резни мелькали в сонном ее мозгу, и в этих картинах она неизменно видела лицо Азьи, но то был как бы и не Азья вовсе, а казак, либо дикий татарин, либо сам Тугай-бей.

Поутру она встала, радуясь, что ночь с ее ужасными видениями уже позади. Далее Бася решила ехать верхом: и поразмяться, и дать возможность Азье поговорить с Эвой наедине, ведь Рашков был уже не за горами, и им полагалось бы вместе подумать, как объявить обо всем старику Нововейскому и получить от него благословение. Азья, сам державший ей стремя, не подсел, однако, в сани к Эве; сперва он вынесся вперед, во главу отряда, затем приблизился к Басе.

Она, тотчас заметив, что отряд еще приуменьшился после Ямполя, обратилась к молодому татарину:

— Я вижу, сударь, ты и в Ямполе часть своих людей оставил?

— Пятьдесят коней, как и в Могилеве.

— Зачем же?

Он странно усмехнулся — губа приподнялась, как у злого, ощеренного пса, — и, чуть помедлив, ответил:

— Хочу располагать этими людьми, дабы обезопасить обратный путь вашей милости.

— Коли войско из степей воротится, его и так будет довольно.

— Войско так скоро не воротится.

— Откуда тебе это известно?

— Ему надлежит доподлинно узнать, что там у Дороша, а это отнимет три, а то и четыре недели.

— Ну, коли так, ты верно сделал, оставив своих людей.

Какое-то время они ехали молча. Азья то и дело поглядывал на розовое лицо Баси, наполовину скрытое поднятым воротником дохи и капюшоном, и всякий раз прикрывал глаза, словно хотел запечатлеть в памяти прелестный ее образ.

— Тебе, сударь, с Эвой надобно поговорить, — начала снова Бася. — И вообще, ты мало с ней говоришь, ей порой даже странно это. Ведь скоро перед лицом пана Нововейского предстанете… Мне и самой неспокойно… Вам бы посоветоваться, с чего начать.

— Мне сперва с вашей милостью поговорить бы хотелось, — странным голосом ответил Азья.

— Так за чем же дело стало?

— Гонца из Рашкова дожидаюсь. Я надеялся уже в Ямполе его застать. Вот и высматриваю.

— А при чем тут гонец?

— Вон, кажется, едет! — ответил, избегая ответа, молодой татарин.

И вырвался вперед, но тут же и вернулся.

— Нет, не он!

Во всей его фигуре, в словах, во взгляде, голосе было что-то столь тревожное и лихорадочное, что тревога эта передалась Басе. Однако же до той поры ни малейшего подозрения не закралось ей в душу. Беспокойство Азьи легко объяснялось близостью Рашкова и грозного Эвиного отца, но у Баси отчего-то было так тяжко на душе, словно решалась ее собственная участь.

Подъехавши к саням, она несколько часов кряду держалась подле Эвы и говорила с нею о Рашкове, об отце и сыне Нововейских, о Зосе Боской, наконец, об окрестности, которая становилась все более дикой и устрашающе пустынной. Правда, пустынно стало сразу за Хрептевом, но там все же на горизонте порою вился дымок — признак человеческого жилья, быть может, хутора. А тут не было никаких следов человека, и, не знай Бася, что она едет в Рашков, где живут люди и стоит польский гарнизон, она могла бы предположить, что ее влекут куда-то в неведомые дали, на чужбину, на край света.

Озираясь окрест, она невольно придержала коня и вскоре отстала от саней и отряда. Спустя минуту Азья присоединился к ней; отлично зная здешние места, он стал показывать их и называть.

Но продолжалось это недолго — земля начала вдруг дымиться. Очевидно, зима в южной этой стороне была менее суровой, нежели в лесистом Хрептеве. Кое-где в ложбинах, расселинах, на горных уступах и на северных склонах гор лежал, правда, снег, но земля не сплошь была им покрыта, она чернела зарослями кустарника или поблескивала влажной пожухлой травой.

От травы этой поднималась теперь летучая белесая мгла и парила низко над землей, так что издали казалось, будто большая вода сплошь заполнила долины и широко разлилась по всей равнинной местности; затем мгла начала возноситься все выше, заслоняя солнечный свет и переменяя погожий день на мглистый и хмурый.

— Завтра дождь будет, — сказал Азья.

— Только бы не сегодня. Далеко ли еще до Рашкова?

Тугай-беевич окинул взглядом едва различимые сквозь туман окрестности и ответил:

— Отсюда до Рашкова ближе, нежели обратно до Ямполя.

И вздохнул с облегчением, словно великая тяжесть спала с его плеч.