Крестьяне не словоохотливы; они часто прибегают к сентенциям и любят повторять прописные истины. В тех областях, где местный диалект отсутствует, все же остались сочные слова, хранящие в себе аромат земли.[43] Совсем иной характер носят выражения, какие вкладывает в уста крестьян г-н Золя.
Господин Золя уснащает речь деревенских жителей замысловатой руганью и красочной похабщиной, которые на самом деле никогда не срываются у них с языка Мне не раз случалось беседовать с нормандскими крестьянами, чаще всего — со стариками. Их речь замедленна и афористична. Она изобилует нравоучениями. Я не хочу сказать, что это речь Алкиноя и старцев Гомера, отнюдь нет! Но отчасти она напоминает ее своим важным и наставительным тоном. А когда молодые парни соберутся в кабачке, то они преисполняются угрюмого воодушевления, а язык их становится неповоротливым. Фантазия у них бескрылая, бедная и совсем не игривая. Самые занимательные их истории — не любовного, а героического характера: в них повествуется о том, как рассказчик обменялся с кем-либо здоровенными тумаками, о проявлениях силы и отваги, о каком-нибудь великом побоище или великом пьянстве.
К сожалению, я вынужден прибавить, что в авторской речи г-н Золя крайне тяжеловесен и вял. Он утомляет унылым однообразием своих словесных формул: «нежность кожи этого великана», «живость этой худенькой брюнетки», «ее веселость — веселость раздобревшей кумушки», «нагота ее крепкого девичьего тела».
Во внешнем облике крестьянина есть нечто прекрасное. Эту красоту увидели братья Ленен, Милле, Бастьен-Лепаж. Г-н Золя ее не видит. Суровая важность в лицах, торжественное спокойствие, какое придает телодвижениям неустанная работа, слияние человека с природой, благородство нищеты, святость труда для крестьянина, проводящего почти всю жизнь за плугом, — все это не привлекает внимания г-на Золя. Очарование вещей ускользает от него, красота, величие, простота бегут от него без оглядки. Если ему нужно назвать деревню, реку или героя, он непременно выберет самое гнусное название: героя он назовет Растрепой, деревню — Паршой, реку — Кислятиной. Между тем сколько у нас городов и рек с красивыми названиями! Особенно рек и озер, которым в память о нимфах, купавшихся в них когда-то, даны прелестные имена, певуче слетающие с губ. Но г-н Золя не знает красоты слов, как не знает он и красоты предметов.
Он лишен вкуса, и я начинаю думать, что отсутствие вкуса и есть тот таинственный грех, о котором говорится в Писании, — величайший, единственный незамолимый грех. Укажу на одно из проявлений этой неизлечимой болезни. Г-н Золя вывел в «Земле» одного крестьянина, пьяницу, развратника и браконьера, которого за остроконечную бороду, длинные волосы и глаза с поволокой прозвали Иисусом Христом. Г-н Золя всюду вставляет это прозвище. В результате у него получаются фразы вроде следующих: «Иисус Христос затеял перебранку с Флорой. Он требовал у нее литр рому…»; «Уж и посмеялся бы Иисус Христос над этим семейным праздничком!..»; «Иисус Христос здорово умел пускать ветры…» Не нужно быть ни католиком, ни христианином вообще, чтобы почувствовать неприличие подобного приема.
Но худший недостаток романа заключается в том, что он грязен без надобности. Крестьяне г-на Золя больны сатириазисом. Все ночные бесы, пугающие монахов, которые заклинают их во время вечерни особыми песнопениями, до самой зари не отходят от изголовья землепашцев из деревни Парша. В этой несчастной деревне на каждом шагу встречаются кровосмесители. Полевые работы, вместо того чтобы притупить чувственность, возбуждают ее. Под каждым кустом парень с фермы тискает девушку, от которой пахнет, «как от разгоряченного животного».
Старух там насилуют внуки, о чем мне уже, к сожалению, приходилось упоминать. Г-н Золя — ведь он у нас, как известно, ученый и к тому же философ — утверждает, что во всем виноваты навоз и сено.
Господину Золя зачем-то понадобилось поселить среди крестьян чету Шарль: почтенные супруги прежде содержали в Шартре «заведение Телье»[44], нажили на нем состояние, а затем передали во владение зятю, но все еще не оставляют его своими неусыпными попечениями.
Это — известный рассказ Мопассана, но только растянутый, раздутый до нелепости, размазанный до отвращения. Г-жа Шарль привезла с собой из Шартра старого кота. По уверению г-на Золя, на памяти у этого «задумчивого мечтателя», «завсегдатая отдельных кабинетов», сменилось «пять или шесть поколений женщин, ласкавших его своими жирными руками», и от его «суженных зрачков с золотым ободком не ускользало ничто». Но г-ну Золя этого мало: он превращает кота в какое-то страшное таинственное существо из восточных легенд, в какого-то похотливого старикашку, вроде Ирода, изображенного Гюставом Моро[45], старикашку, увязшего в своем сладострастии, как муха в меду. Затем на смену появляется кольцо, простое обручальное кольцо на пальце г-жи Шарль: оно — волшебное и рассказывает самые невероятные истории.
В своем новом романе г-н Золя превзошел самого себя по части грубости и непристойности. Он выдумал целую сцену, в которой заставил крестьянку рожать в то время, как ее корова телится, и этим оскорбил самое святое чувство, какое есть у женщины. «Лезет!» — восклицает один из свидетелей, имея в виду отнюдь не корову. Грубость деталей переходит всякую меру.
Но г-н Золя оскорбил природу в животном не меньше, чем в женщине, и я обвиняю его еще в том, что он облил грязью ни в чем не повинную корову, беспощадно обнажив всю неприглядную сторону ее страданий и ее материнства. Позвольте объяснить вам причину моего негодования. Несколько лет назад мне пришлось наблюдать, как рождался теленок. Мать жестоко и молча страдала. Когда же теленок появился на свет, она повернула к нему прекрасные, полные слез глаза и, вытянув шею, принялась заботливо облизывать маленькое существо, доставившее ей столько мучений. Это было трогательное, чудесное зрелище, уверяю вас, и да будет стыдно тому, кто оскверняет такие великие таинства. Г-н Золя говорит об одном из крестьян, что у него было «помешательство на нечистотах». Вот это «помешательство на нечистотах» г-н Золя приписывает без разбора всем своим персонажам. Его «Земля» — это «Георгики» разврата.
Возможно, что у г-на Эмиля Золя был когда-то не скажу — большой, но все же незаурядный талант. Вероятно, у него и сейчас еще остались какие-то крупицы, хотя, признаюсь, мне стоит огромного труда не отказать ему в этом. Его творчество — вредно, а сам он принадлежит к числу тех несчастных о которых сказано, что лучше бы им не родиться на свет.
Разумеется, я не стану отрицать его внушающую отвращение славу. Никто до него не воздвигал столь высокой груды нечистот. Это его памятник, монументальность которого неоспорима. Ни один человек до него так не старался унизить человечество, оплевать все образы любви и красоты, свести на нет вое хорошее и доброе. Ни один человек до него не был до такой степени чужд человеческим идеалам. Во всех нас, великих и малых, смиренных и гордых, заложен инстинкт красоты, влечение к тому, что скрашивает и украшает и что, будучи разлито в мире, составляет прелесть бытия. Г-н Золя об этом не подозревает. В человеке заложена вечная, возвышающая его потребность любить. Г-н Золя об этом не подозревает. Стыдливость и желание порой сливаются в душе, образуя изумительные переливы красок. Г-н Золя об этом не подозревает. Существуют на земле божественные формы и благородные мысли; существуют чистые души и героические сердца. Г-н Золя об этом не подозревает. Даже многие наши слабости, многие заблуждения и ошибки скрывают в себе трогательное очарование. Скорбь — священна. Святость слез служит краеугольным камнем всех религий. Несчастье, постигшее человека, способно вызвать преклонение другого. Г-н Золя об этом не подозревает. Он не подозревает, что искусство целомудренно, что философская ирония снисходительна и мягка и что здоровым натурам дела человеческие внушают лишь два чувства: восторг или сожаление. Сам г-н Золя достоин глубокого сожаления[46].
43
Я счастлив, что могу в доказательство привести документ неоспоримой важности. Это письмо из Рамбервилье от одного сельского врача, который уже двадцать лет лечит вогезских крестьян. Вот что он пишет:
28 августа 1887 г.
«Милостивый государь!
Я только что прочел в сегодняшнем номере „Тан“ Вашу „Литературную жизнь“. Позвольте мне, сельскому врачу, прожившему двадцать лет вместе с крестьянами, поделиться с Вами своими наблюдениями над их нравами.
Прежде всего бросается в глаза один поразительный факт: речь крестьянина никогда не бывает похабной. Всякий раз, когда ему нужно сказать нечто рискованное, он прибавляет: „Извините за выражение“. Рассказывая какую-нибудь чуть-чуть сальную историю, он никогда не проявит той грубости, какую ему приписывает г-н Золя. Он безусловно прибегнет к фигурам умолчания, к ораторским уловкам, к перифразам. И это потому, что всякий рассказ неизбежно затрагивает личность, а в таких случаях крестьянин чрезвычайно осторожен. Кого-кого, но только не крестьянина можно упрекнуть в том, что он называет вещи своими именами. Как раз наоборот, о нем можно сказать, что слово дано ему для того, чтобы утаивать мысль.
Как Вы совершенно верно заметили, он изъясняется при помощи сентенций и аксиом, но если где-нибудь в кабачке от выпитого вина у него развяжется язык и он примется рассказывать нескромную историю, то непременно смягчит ее. Как Вы опять-таки верно заметили, никогда не употребляет он жаргона фабричной окраины.
Это вовсе не значит, что я хочу выставить крестьян как образцы: добродетели и целомудрия. На этот счет можно сказать многое. Но „Земля“ убеждает меня, — меня, прожившего двадцать лет бок о бок с крестьянами, — в том, что г-н Золя никогда не видел близко деревенских жителей.
Они отличаются необыкновенной стыдливостью, с которой врач сталкивается чаще, чем кто-либо другой, — стыдливостью, заставляющей их с риском для здоровья и жизни скрывать то, что житель города или фабричного поселка не задумается выставить напоказ.
Если крестьянину постоянно приходится иметь дело с животными и убирать их помещения, то из этого еще не следует, что он живет в грязи и что у него грязные мысли. Если бы г-н Золя хоть раз заглянул в конюшню или в хлев, он
заметил бы, что чистые животные и аккуратно убранные стойла составляют для крестьянина предмет наивысшей гордости; кстати, я не вижу в навозе ничего особенно грязного или… возбуждающего. Конечно, в разгар полевых работ, во время сенокоса или жатвы заботы о чистоте отходят для крестьянина на второй план, но… можно ли его осуждать за это? Однако довольно, а то на эту тему я могу говорить до бесконечности.
Крестьянин бережет свою честь. Он стыдлив. Он не употребляет нехороших слов. Почему — это нас в данном случае не интересует. Важен факт. А факт говорит о том, как мало знает г-н Золя тех людей, которых он задумал изобразить.
Примите и проч.
P. S. Простите за бессвязное письмо: мне важно было высказать все, что я думаю.
Д-р Фурнье».
Письмо доктора напомнило мне слова деревенской девушки, которую я повстречал в окрестностях Сен-Ло. Это было в воскресенье. Она шла из церкви и, по-видимому, была чем-то очень недовольна. Когда ее спросили, в чем дело, она ответила: «Батюшка не так говорил, как нужно. Он сказал: „Вы чистите котлы, а души не чистите“. Так нехорошо говорить: душа — не котел, с христианами так не говорят». Сельский священник употребил общепринятое, давным-давно вошедшее в поговорку и, как указывают словари, старинное выражение. Тем не менее оно резнуло слух девушки. Ей было больно услышать из уст духовной особы вульгарное слово. Конечно, бедняжка не разбиралась в таких тонкостях, но это была нежная натура. Как видим, она далека от омерзительных героев г-на Золя.
44
«Заведение Телье» — публичный дом, описанный в одноименном рассказе Мопассана (1881).
45
…вроде Ирода, изображенного Гюставом Моро… — Имеется в виду картина Г. Моро «Саломея, несущая голову Иоанна Крестителя», написанная на библейский сюжет.
46
В последнюю минуту я узнал, что в России запрещен перевод «Земли»(В 1887 г. царская цензура запретила распространение в России французского издания «Земли», усмотрев в романе места, «в которых автор в цинических выражениях описывает разврат действующих лиц» (рапорт № 8288). Запрещение было снято лишь в 1906 г. Роман был запрещен и в Германии.). Сообщив эту новость, Луи Ульбах прибавляет: «Мы можем быть уверены, что это произведение, оскорбительное для Франции, будет переведено и сопровождено комментариями в Германии». И Ульбах обрушивается на роман с такой силой, что мне остается только позавидовать ему.
«Нет, нет! — восклицает он. — Роман г-на Золя — это клевета, это оскорбление для большинства французов.
Пусть г-н Золя с помощью своей теории наследственности потрудится объяснить, каким образом эти крестьяне могли породить все, что есть самого честного, самого разумного и самого смелого во Франции. У кого из нас не течет в жилах крестьянская кровь и кто из нас не восхищается этими неутомимыми тружениками и не смотрит на них как на пример, достойный подражания?
Отрицать сметливость крестьянина — значит, отрицать факты; отрицать его храбрость — значит, отрицать самое существование Франции.
После войны, после вольных стрелков, после всех этих героических подвигов подобные книги, помогающие нашим врагам, кажутся особенно оскорбительными для нашего патриотизма.
Несколько дней назад я имел случай рассказать о том волнующем зрелище, какое являла собой одна из бригад, весело и бодро, в полном боевом порядке продефилировавшая передо мной. Это была манифестация французских крестьян.
Мне известно, что бригада прочла мой слабый очерк; мне известно также, что номер „Пти Марсейе“ с моим очерком был расклеен на стенах казарм, и, гордый своим успехом, которому я обязан не формой очерка, а высказанными в нем мыслями, я не могу умолчать и о том, что генерал счел нужным показать эти впечатления очевидца военному министру и что министр сказал:
— Вот то, что нам нужно и что наши солдаты умеют ценить.
Так вот, подите к этим солдатам, готовым умереть за Францию, научившимся читать в сельской школе или в казарме, людям со все растущим национальным самосознанием, этим будущим героям, и начните читать им книгу, в которой доказывается, что они — жертвы социального неравенства; что их отцы — негодяи, а матери — безнравственные и бесстыдные женщины; что они питают особое пристрастие к навозу; что они лишены каких бы то ни было возвышенных чувств; что каждый из них — плод кровосмешения или во всяком случае разврата, что они — отбросы Франции, сложенные в одну кучу.
Вы увидите, с каким презрением посмотрят на вас эти французы, вспоенные чистыми соками родной земли».