Трюбле, изучивший человеческую природу, смотрел на нее с интересом. Он был великим знатоком и ценителем женщин. Фелиси восхищала его. Он смотрел на нее, и его курносое лицо сияло от удовольствия.

— Успокойтесь, детка. С церковью всегда можно договориться. То, чего вы от меня хотите, не в моих возможностях, я врач неверующий; но у нас, слава богу, есть теперь врачи верующие, которые посылают своих больных на чудотворные воды и специально занимаются тем, что констатируют чудесные исцеления. Одного такого врача я знаю, он проживает в нашем квартале. Я дам вам его адрес. Ступайте туда, епископат ему ни в чем не откажет. Он уладит ваше дело.

— Нет, — сказал Прадель, — вы пользовали беднягу Шевалье. Вы должны и справку дать,

Ромильи был того же мнения.

— Ну конечно же, доктор. Вы — театральный врач. Незачем стирать свое грязное белье на людях.

Нантейль умоляюще посмотрела на Сократа.

— Но что же вы хотите, чтобы я удостоверил? — спросил Трюбле.

— Очень просто, — ответил Прадель. — Удостоверьте, что он был в какой-то мере не ответственен за свои поступки.

— Вам хочется, чтобы я выступил как судебно-медицинский эксперт. Вы требуете от меня слишком многого!

— Значит, доктор, вы полагаете, что Шевалье был вполне вменяем и ответственен за свои поступки?

— Напротив того, я полагаю, что он ни в малейшей степени не был ответственен за свои поступки.

— Тогда в чем же дело?

— Но я также полагаю, что в этом он нисколько не отличался от вас, от меня и от всех людей вообще. Мои коллеги, судебные эксперты, индивидуализируют ответственность. У них есть приемы, при помощи которых они распознают, полностью ли ответственен человек за свои поступки, или только на три четверти, или наполовину. Но вот что примечательно: когда надо осудить человека, они всегда находят, что он несет полную ответственность за свои поступки… Интересно, какова их собственная ответственность, уж верно полная… как луна!

И доктор Сократ стал развивать перед изумленными служителями искусства обширную теорию универсального детерминизма. Он спустился к истокам жизни. Он не жалел красноречивых слов, уподобляясь в этом перепачканному соком ежевики Вергилиеву Силену[31], который пел сицилийским пастухам и нимфе Эгле о происхождении вселенной.

— Как можно, чтобы несчастный человек отвечал за свои поступки!.. Но уже в ту пору, когда солнечная система была еще только бледной туманностью и образовывала в эфире легкий венок, окружность которого в тысячу раз превышала орбиту Нептуна, уже тогда наше существование было давным-давно обусловлено, безвозвратно предопределено, установлено раз навсегда, и всякая ответственность, дружок мой, просто снята со всех нас, и с вас, и с меня, и с Шевалье. Все наши движения, вызванные к жизни предшествующим движением материи, подчинены законам, управляющим космическими силами, и человек — только частный случай механики вселенной. Он указал рукой на закрытый шкаф.

— Того, что у меня там в бутылках, достаточно, чтобы изменить, подавить или обострить до предела волю пятидесяти, тысяч людей.

— Ну, это, пожалуй, и ни к чему, — заметил Прадель.

— Согласен, это, пожалуй, и ни к чему. Но эти вещества в основе своей не продукт лаборатории. В лаборатории комбинируют, но ничего не создают. Эти вещества рассеяны в природе. В свободном состоянии они обволакивают и пронизывают нас, они определяют наши действия, ибо обусловливают нашу свободу воли, которая на самом деле только иллюзия, объясняющаяся тем, что мы ничего не знаем о предопределении.

— Что это вы говорите? — спросил сбитый с толку Прадель.

— Я говорю, что свобода воли — иллюзия, которая объясняется незнанием причин, побуждающих нас проявлять свою волю. Проявляем свою волю не мы, а мириады необычайно активных клеточек, которых мы не знаем, которые не знают нас, не ведают о существовании друг друга, и тем не менее мы состоим из них. От их движения возникают бесчисленные токи, которые мы воспринимаем как свои страсти, мысли, радости, страдания, желания, страхи и как свою волю. Мы думаем, что распоряжаемся собой, но достаточно капли алкоголя, чтобы взбудоражить, а затем погрузить в оцепенение те элементы, которые вызывают в нас чувства и желания.

Константен Марк прервал доктора:

— Извините, раз уж вы заговорили о действии алкоголя, я хотел бы посоветоваться с вами на этот счет. После обеда и ужина я выпиваю рюмочку арманьяка. Скажите, это не много?

— Это очень много. Алкоголь — яд. Если у вас дома стоит бутылка водки, выкиньте ее за окно.

Прадель задумался. Он считал, что, отрицая волю и ответственность людей, доктор Сократ наносит ему личную обиду.

— Можете говорить, что вам угодно, но воля и ответственность не иллюзии. Это ощутимые и прочные реальности. Я знаю, к чему меня обязывает платежная ведомость, и я подчиняю своей воле штат театра.

И он с горечью прибавил:

— Я верю, что существуют свобода воли, моральная ответственность, способность отличить добро от зла. Конечно, вы считаете эти понятия глупыми…

— Безусловно глупыми, — ответил доктор. — Но они нам удобны, потому что мы сами глупы. Об этом всегда забывают. Это глупые, высокие и спасительные понятия. Люди почувствовали, что без этих идей они сошли бы с ума. У них не было иного выбора: либо глупость, либо безумие. Они вполне разумно выбрали глупость. Таково происхождение нравственных понятий.

— Что за парадокс! — воскликнул Ромильи. Доктор спокойно продолжал развивать свою мысль:

— Понятие о добре и зле никогда не выходило в человеческом обществе за пределы самого грубого эмпиризма. Оно сложилось с чисто практической целью и исключительно из соображений удобства. Мы никогда не относим его к камням или деревьям. Мы проявляем моральный индифферентизм по отношению к животным. Проявляем его по отношению к дикарям, что позволяет нам уничтожать их без зазрения совести. Это носит название колониальной политики. Не видно также, чтобы верующие предъявляли к своему богу повышенные нравственные требования. При современном состоянии общества они, конечно, не допустили бы, чтобы он был похотлив и компрометировал себя с женщинами; но им нравится, что он мстителен и жесток. Наша мораль — это взаимное соглашение охранять то, что мы имеем: землю, дом, обстановку, женщину и собственную жизнь. Эта мораль не предполагает у тех, кто ей подчиняется, никаких особых усилий, ума или воли. Она инстинктивна и свирепа. Писаные законы приблизительно такие же и отлично с ней уживаются. Поэтому-то люди большого сердца и высокого ума, подобно Сократу, сыну Фенареты, и Бенуа Малону, карались правосудием[32], ибо родина обычно обвиняла их в нечестии. И можно сказать, что человек, не приговоренный хотя бы к тюремному заключению, не приносит много чести своей родине.

— Бывают исключения, — заметил Прадель.

— Бывают, — согласился Трюбле, — но редко.

Однако Нантейль не сдавалась.

— Сократ, голубчик, вы можете засвидетельствовать, что он был сумасшедшим. Это правда. Он был не в своем уме. Я-то знаю.

— Ну конечно же, деточка, он был сумасшедшим. Но вот вопрос: в большей ли степени, чем другие люди? Вся история человечества, изобилующая муками, экстазами и побоищами, — это история безумцев и одержимых.

— Доктор, — спросил Константен Марк, — неужели в вас не вызывает восхищения война? А ведь, если подумать, какое это великолепное зрелище. Животные просто пожирают друг друга. А люди придумали внести красоту в братоубийство. Они дерутся в сверкающих кирасах, в касках с развевающимся плюмажем и ярко-красными султанами. Применив артиллерию и искусство фортификации, они ввели в свою неизбежно разрушительную деятельность химию и математику. Это великое изобретение. И раз уж уничтожение живых существ представляется нам единственной целью жизни, люди поступили мудро, превратив это взаимное уничтожение в блестящее удовольствие… Ведь не можете же вы, доктор, отрицать, что убийство — закон природы и, следовательно, божественный закон.