Добряк Жан болтал, не умолкая, рассказывал о том о сем, но Жорж, узнав, что Пчелка в плену у гномов, уже не слушал его. Он думал:

«Гномы держат Пчелку под землей, а меня из моей хрустальной тюрьмы освободил гном; видно, не все эти человечки одинакового нрава, и мой освободитель, конечно, не из тех гномов, что похитили мою сестрицу».

Он не знал, как ему поступить, знал только, что нужно освободить Пчелку.

Между тем они шли по городу, и кумушки, сидевшие на крылечках, поглядывали с любопытством на юного незнакомца, спрашивая друг у друга, кто бы это мог быть, и все сходились на одном, что он очень недурен собой. Некоторые из них, подогадливее, вглядевшись, узнали сеньора де Бланшеланд и тут же бросились бежать, осеняя себя широким крестом, решив, что это выходец с того света.

— Надо бы покропить его святой водой, — сказала одна старуха, — вот он сразу и сгинет, только оставит после себя смрадный дух адской серы, не то уведет он нашего мастера Жана, да и засадит его живьем в адское пламя.

— Потише ты, старуха! — одернул ее один горожанин. — Молодой сеньор жив-живехонек, живей нас с тобой. Гляди-ка, цветет, как розан, и похоже, вернулся от какого-нибудь княжеского двора, а никак не с того света. Из далеких стран ворочаются, бабушка, свидетель тому оруженосец Верное Сердце, что вернулся из Рима в прошлом году на Иванов день.

А Маргарита, дочь оружейника, вдосталь налюбовавшись Жоржем, поднялась в свою девичью светелку и, бросившись на колени перед образом святой девы, стала молиться:

— Пресвятая дева! Сделай так, чтобы муж у меня был точь-в-точь такой, как молодой сеньор.

Всякий по-своему судачил о возвращении Жоржа, и так эта новость, передаваясь из уст в уста, дошла до герцогини, которая гуляла в это время у себя в саду. Сердце ее затрепетало, и вдруг она услышала, как все птицы кругом на деревьях защебетали:

Оруженосец Верное Сердце почтительно приблизился к ней и сказал:

— Госпожа моя герцогиня, Жорж де Бланшеланд, которого вы считали погибшим, возвратился; мне уже не терпится сложить про это песню.

А птицы распевали:

Тиви! тиви!

Тут! тут! тут!

Тиви! Фрр! здесь! здесь! здесь! здесь!

И когда герцогиня увидала мальчика, которого она растила как родного сына, она раскрыла ему объятия и упала без чувств.

В Кларидах нисколько не сомневались, что Пчелка похищена гномами. Так думала и герцогиня, но ее сны не говорили этого прямо.

— Мы ее найдем! — говорил Жорж.

— Найдем! — вторил ему Верное Сердце.

— Мы ее вернем матери! — говорил Жорж.

— Вернем! — подтверждал Верное Сердце.

— И мы возьмем ее в жены! — говорил Жорж.

— Возьмем! — повторял Верное Сердце.

И они расспрашивали окрестных жителей о повадках гномов и о загадочных обстоятельствах похищения Пчелки.

И вот как-то случилось, что они пришли к кормилице Морилле, которая вскормила своим молоком герцогиню Кларидскую; только теперь у Мориллы уже не было молока для грудных ребят, и она кормила кур на птичьем дворе.

Там-то ее и нашли сеньор и оруженосец. Она кричала: «Цып! цып! цы-ып! цыпи! цыпи! Цыпи! цып! цып! цы-ып!» — и бросала зерно цыплятам.

— Цып! цып! цы-ып! цыпи! цыпи! цыпи! А, да это вы, монсеньер! Цып! цып! цып! Да как же это вы такой большой выросли… цып! и такой красивый! цып! цып! Кш! кш! кш! Видали вы этого обжору, он готов съесть у маленьких весь корм? Кш! кш! пшел! Вот так-то и на белом свете, монсеньер. Все добро достается богатеям. Тощие тощают, а толстяки толстеют. Потому что нет правды на земле. А чем я могу служить монсеньеру? Уж верно, вы не откажетесь выкушать оба по стаканчику сидра?

— Нет, не откажемся, Морилла, и дай-ка я расцелую тебя, потому что ты вскормила мать той, кого я люблю больше всего на свете.

— Что правда, то правда, монсеньер; и первые зубки у моей дитятки прорезались ровно через шесть месяцев и четырнадцать дней. И по этому случаю покойная герцогиня сделала мне подарок. Истинная правда.

— Ну, так вот, расскажи нам, Морилла, что ты знаешь о гномах, которые похитили Пчелку.

— Э-эх, монсеньер! Да ничего я не знаю об этих гномах, которые ее похитили. Да и как вы хотите, чтобы такая старуха, как я, могла что-нибудь знать? Уж я давным-давно позабыла и то немногое, что знала, и так у меня память отшибло, что иной раз никак вспомнить не могу, куда я засунула очки. Другой раз ищешь-ищешь, а они на носу. Попробуйте-ка моего сидра, сейчас со льда.

— За твое здоровье, Морилла!.. А вот говорят, твой муж знал что-то о том, как похитили Пчелку.

— Что правда, то правда, монсеньер. Хоть и не ученый был человек, а немало вещей знал, толкался по харчевням да по кабачкам. И ничего не забывал. Коли бы еще он жил на белом свете да сидел бы с нами за этим столом, он бы, вам много чего порассказал, вы бы его до утра не устали слушать. Столько он мне, бывало, всякой всячины наговорит, разных происшествий да историй, что у меня от них просто каша в голове, — разве упомнишь, где у какой начало, а где конец. Все перепуталось, истинная правда, монсеньер.

Да, это была истинная правда, и голова кормилицы поистине была похожа на старый дырявый горшок. Жоржу и Верному Сердцу пришлось немало потрудиться, чтобы вытянуть из нее что-нибудь дельное. Но все же, расспросив ее хорошенько, они услышали нижеследующий рассказ, который начинался так:

— Вот уж тому семь лет, монсеньер, — да в тот самый день, когда вы с Пчелкой ушли, не спросясь, на прогулку, из которой не вернулись ни вы, ни она, — мой покойный муж отправился в горы продавать лошадь. Так вот оно и было, истинная правда, монсеньер. Он задал скотине добрую меру овса, намоченного в сидре, чтобы в глазах у нее появился блеск, а поджилки стали тугими, и повел ее в горное село на ближний рынок. И там сбыл ее за хорошие деньги, так что ему не пришлось пожалеть ни об овсе, ни о сидре. Что скотина, что человек — и тех и других по наружности уважают. Мой покойник-муж уж так был доволен, что такое удачное дельце сладил, что на радостях решил угостить приятелей да еще вздумал поспорить с ними, кто кого перепьет. А да будет вам известно, монсеньер, не было такого человека во всех Кларидах, который мог бы тягаться с моим покойником, когда дело доходило до стаканчика. И вот в тот самый день, после того как он всех перепил, пришлось ему возвращаться одному-одинешеньку в сумерки, и попал он не на ту дорогу, потому как свою-то не узнал. Вот идет он мимо какой-то пещеры и видит, ясно видит, хоть и час поздний, да и сам он изрядно под хмельком, — целая толпа маленьких человечков тащат на носилках не то мальчика, не то девочку. Он, конечно, бежать со страху, чтоб не случилось худа, потому что хоть и был выпивши, а ума все-таки не потерял. Но неподалеку от этой пещеры обронил он свою трубку и нагнулся, чтобы поднять, а вместо нее попалась ему под руку маленькая атласная туфелька. Он так удивился, что сказал про себя, — и эти самые слова он потом, бывало, часто повторял, когда в духе был: «Это, говорит, первый случай такой, чтобы трубка в туфельку обратилась». Ну, а так как эта туфелька была с детской ножки, он и подумал, что, верно, та девочка, которая ее в лесу потеряла, и была похищена гномами, и как раз это похищение-то он и видел. Он уж было сунул туфельку в карман, но в эту самую минуту человечки в колпачках набросились на него и надавали ему таких оплеух, что он совсем обалдел, так и застыл на месте.