Но, видно, справедлива старая поговорка: гони природу в дверь, она войдет в окно. Г. Кулиш мог изменить свои взгляды на прошедшее и настоящее Малороссии, а своей природы изменить не^ мог. В произведениях с направлением, диаметрально противоположным прежнему, он остался тем же г. Кулишом, каким являлся за несколько лет, когда навлекал на себя упреки в излишнем пристрастии к казачеству. Прежде он был фанатиком уважения к малорусской старине, теперь стал фанатиком беспристрастия. И результатом этого вышло, что у г. Кулиша, в последних его произведениях, много стремлений к беспристрастию, а беспристрастия нет ни на волос.

После своего перерождения П.А. Кулиш явился с тремя томами «Истории воссоединения Руси», а в двух тетрадях «Русского Архива» за прошедший 1877 год (№№ 3 и 6) напечатал статью: «Козаки в отношении к государству и обществу» — статью, которая, заключая в более сжатом объеме те же воззрения на казачество, какие в подробности развиваются в двух последних томах его истории, так как в первом томе он по крайней мере остается наполовину прежним Кулишом и надобно сказать поистине, что его первый том составляет такое превосходное сочинение об истории южнорусского края, с которым как по таланту автора, так и по способу обработки и по верности взглядов едва ли какое другое может соперничать. Но в остальных томах почтенный автор почти везде проявляет какой-то странный дух гордыни и самомнения, с хвастовством выставляет себя напоказ, с презрением топчет в грязь предшествовавших ему тружеников по обработке малороссийской истории и, по меткому замечанию одного из наших литераторов, сделанному по прочтении его книги, напоминает собою евангельского фарисея, благодарившего Бога за то, что он не таков, как прочии человецы. Статья, напечатанная в «Русском Архиве» под названием: «Козаки в отношении к государству и обществу», может назваться катехизисом учения' преобразившегося Кулиша, и мы считаем долгом обратить внимание на эту статью и попытаться представить несколько наших замечаний по поводу вопросов, которых она касается.

Цель г. Кулиша — убедить своих читателей, что козаки были неболее, как разбойники, притом самые отвратительные по своей безнравственности и по своим злодеяниям, вовсе недостойные той идеализации с какою относились к ним некоторые писатели (а сам г. Кулиш — паче всех), а, напротив, достойные всяческого порицания _и презрения.

Действительно, всякое неумеренное восхваление, всякое поклонение перед историческим явлением прошедшей жизни заключает в себе всегда неправду, но то же самое заключает в себе и безусловное порицание и ругательство. Самая статья г. Кулиша написана не спокойным тоном исторического исследователя давно минувших времен, когда горячиться неуместно уже потому, что люди, о которых идет речь, давно не существуют; г. Кулиш является задорным, горячим обвинителем на суде, со всех сил старающимся о том, чтоб обвиняемые были осуждены; поэтому, возражая г. Кулишу, невольно принимаешь роль защитника на суде, а не излагатс:ля мнения о таком предмете, которого значение для нас уже безразлично, кроме научной правды.

Что собственно вытекает из доводов и многочисленных примеров, приводимых в статье г. Кулиша? Только то, что в казачестве были темные стороны, что у козаков были пороки. Неужели кто-нибудь прежде в этом сомневался, и неужели П.А. Кулиш открыл здесь для нас какую-то Америку? Во всех явлениях жизни человеческих обществ бывали, есть и будут светлые и темные стороны, добродетели и пороки. Козаки были люди — и у них было то же. Да и не было до того умышленно скрываемо то, на что г. Кулиш теперь указывает, как на порочное и худое. Г. Кулиш приводит в подтверждение слова песен из печатных песенных сборников. Но ведь эти песни были известны той публике, которая интересуется такого рода литературою. Собиратели (в числе их немаловажное место занимал П.А. Кулищ) не прятали слов из песен, не заменяли их места другими, более благоприятными для козаков. То же сказать следует и об исторических материалах и об исторических исследованиях: то, чем может г. Кулиш очернить козаков, представляя напоказ их порочные свойства, почерпается им из тех материалов, которые большей частью напечатаны, и едва Лй; вправе будет г. Кулиш гордиться тем, что он первый указал на темные стороны козачества: и другие, прежде него писавшие, не скрывали этих темных сторон, только давали им надлежащее положение, не выдвигая вперед за-. тем, чтоб казалось, будто у козаков, кроме дурного, ничего уже хорошего отыскать нельзя. Вообще, говоря о том, что прошло ■ и былью поросло, не следует ставить вопросов о хорошем и дурном с нашей; точки зрения, но иметь в виду: как прежние времена смотрели на совершившиеся факты и что считали хорошим и дурным по тогдашним понятиям? Если бы г. Кулиш держался этого правила,. обязательного для всякого историка, то его статья, с которою он явился в «Русском Архиве», не походила бы на обвинительную речь прокурора перед судом.

Г. Кулиш начинает с того, что силится сказать (не выразимся: доказать, потому что г. Кулишу нечем этого доказать), что казаки — народ чужой в Украине: автор производит их от черкесов, Название — Черкасы на Днепре, Черкасск на Дону, имя черкас, которым долгое время в Московском государстве звали вообще малороссиян, — _все приводится в довод происхождения козаков от черкесов. ^Старые погудки на новый лад! Это мы слышали уже очен_ь давно, лет назад тому сорок, слышали с кафедры, из уст плохих профессоров. Затем указываются признаки, подмеченные автором у жителей Чигиринщины и Чер_кас_чины: черный цвет одежды, черные волосы, горбатые носы, продолговатые лица, небольшие головы на широких _пле_ча_{х и} проч. Все это нам давно знакомо, все это приводилось для той же цели и так же бездоказательно, как и теперь приводится г. Кулишом. Никто не показал нам: когда же эти черкесы пришли и поселились в Украине; указывали на берендеев, торков, половцев, но какие доказательства, чтоб ^эти народы были черкесы, и какие исторические следы, чтоб остатки этих народов, некогда временно проживавшие ^{в Ук}раине, удержались надолго до такой степени, чтобы ^повлиять на строй тела всего народонаселения? Притом признаки, замеченные в Чигиринщине и Черкасчине, _не чужды народонаселению и других краев южной Руси. Сам ^г. Кулиш очень хорошо знает, что если козачество сфор_мировалось в Черкасчине и Чигиринщине, то далеко не ограничилось этими полосами Поднепровь.а, а охватило собою несравненно большее пространство. Неужели все это пространство, в свое время населенное козаками, следует считать по народонаселению черкесским краем? Типы черкесские, персидские, греческие случайно мы встречали в среде малорусского населения; но это одно не может подавать повода к каким-нибудь смелым предположениям, без всяких фактических доводов. Хотя ничего не бывает без причин, но едва ли кто в состоянии уловить причины таких сходств, которые можно найти во всех европейских странах. Впрочем, происхождение не может служить пунктом для обвинения вовсе, а г. Кулиш задался именно обвинениями против козачества.

«Козак, — говорит автор, — был бездомным промыш-ленииком и добычником. Хотя и были' у козаков хаты в таких местностях, как Черкасчина и Чигиринщина, но, по словам кобзарской думы, козацкую хату можно было отличить среди десяти не козацких: она соломой не покрыта, приспою не обсыпана, на дворе дров ни полена, сидит в ней козацкая жена — околела!» Так и козацкая жена была заметна среди ее соседок: она всю зиму босая ходит, горшком воду носит, детей поит из половника. Козак уподоблялся птице, кладущей яйца в чужие гнезда или зарывающей в песок. Его нравственность уже определялась его бытом. При его бездомовности и нераденьи о семье мнение света для него не существовало. Куда захочет, туда и скачет, никто за ним не заплачет — говорится в известной надписи под изображением запорожца. Козак вообще отвергал семейное начало и выразил это тем, что даже в песнях называл своею матерью Запорожскую Сечь, а батькам — Великий луг. Что касается до женщины, подруги жизни, то входу ей не было в козачье кочевье на Низу ни под каким видом» (<<Русск. Арх.>>, №. 3, стр. 353).