Но если Асклетарион знал свою судьбу, то император — нет. Его изводило неведение, а астролог стоял перед ним и смотрел спокойно и высокомерно. В античной литературе не осталось записей о том, чтобы кто-то заметил в Домициане проницательность. Но, как ни странно, он нашел способ успокоить свои сомнения, случайно выбрав ту же стратегию, что и Тиберий в общении с Фрасиллом.

Домициан потребовал, чтобы астролог дал ему «предсказание его собственной смерти». Асклетарион без заминки ответил: в скором времени его разорвут собаки. Что в общем совпало — если не в деталях, то по духу — со словами Фрасилла, обращенными к Тиберию.

Разорвут собаки? Странный ответ. В императорском дворце собак не водилось. А если бы и водились, то, скорее всего, они клянчили бы еду, а не набрасывались на гостей хозяина, чтобы превратить в еду их плоть.

Позвав дворцовую охрану, Домициан велел немедленно казнить Асклетариона. А после приказал, чтобы «обряд похорон производился с величайшим тщанием, — это послужит еще одним доказательством того, что астрология — сплошное мошенничество».

Далее история разворачивается в лучших традициях леденящей душу «Обезьяньей лапы»[17]. Во время похорон, пишет Светоний, «внезапно поднявшая буря разметала погребальный костер, и псы объели полусгоревший труп».

Следующая мизансцена Светония просто ужасна. Видя бесплодность своей власти, император встает перед истиной, которую не готов принять и не способен отменить.

Дальше время замедляется. В императорском дворце почти полночь. Домициан умрет, как предсказал Асклетарион, в пять утра.

С приближением полуночи Домициан пришел в такой ужас, что выпрыгнул из кровати. А на рассвете приговорил к смерти прорицателя из Германии, которого обвиняли в том, что он увидел в молнии предвестие того, что сменится власть. Домициан тогда почесал нагноившуюся бородавку на лбу, пробормотав: «Надеюсь, крови достаточно».

Домициан спросил у слуги, который час.

Nullo fata loco possis excludere, как писал Марциал. Нет такого места, где можно спрятаться от судьбы.

В конце II века н. э. Римская империя еще не пришла в упадок, но, подобно брошенному копью, достигла апогея, и восприимчивый наблюдатель мог заметить, что, поднявшись, она непременно падет. Империя, несмотря на процветание, начала ветшать по окраинам. Даже в самом Риме наблюдалось глубокое и неискоренимое огрубление нравов и вкусов. Мистические культы, представлявшие подтачивающий поток умонастроений в республике и на ранних этапах империи, теперь вышли из тени. В Египте бытовал культ Исиды. Дальше на север поклонялись Великой Матери, а в Персии — непобедимому Солнцу. Культ древнеиранского бога Митры распространялся на запад, проникнув в римскую армию. В Италии и по всей Северной Африке набирало силу христианство.

К концу III века валюта империи обесценилась из-за инфляции, авторитет Рима был подорван неповиновением приграничных племен. Римское государство переняло многие черты восточных деспотий, столь долго презираемых ее гражданами. Взойдя на трон в 284 году, император Диоклетиан, человек грубый, но весьма хитроумный, в начале своего правления милостиво терпел христианскую веру. Когда же позднее он осознал, что христианство стало своего рода государством в его государстве, судорожные попытки императора подавить новое вероучение лишь привлекли к нему внимание благодаря удивительной способности христиан переносить страдания.

Диоклетиан оставил престол в 306 году, и после череды бездарностей, захватывавших и потом упускавших власть, на его место пришел Константин Великий. Император, как повествует его биограф Евсевий, увидел крест, пылавший в небе перед битвой у Мильвиева моста. Христиане поклялись, что их Христос принесет не мир, но меч. И вот явилось доказательство. До того Константин склонялся к вере в непобедимое Солнце. Теперь же он пережил значительную перемену и повелел империи последовать за ним. Однако, как бы искренен ни был этот переход, Константин позаботился о том, чтобы на его монетах были и христианский крест, и непобедимое Солнце, — забавное свидетельство того, что, утверждаясь в вере, император решил подстраховаться. Итак, христианство пережило гонения и теперь получило власть.

Отцы Церкви IV века были людьми выдающегося интеллекта. Они быстро сориентировались, чтобы обеспечить себе идеологический контроль над философией, наукой и литературой. Астрология была частью жизни римского общества уже более пятисот лет. И если Птолемею не удалось до конца сделать ее наукой, он, без сомнения, преуспел в утверждении ее как системы. Однако церковные власти полагали, что римская астрология и христианская доктрина вступают в некоторое противоречие. Поначалу на астрологов смотрели подозрительно, потом — нетерпимо.

В 365 году Лаодикейский собор официально запретил духовенству заниматься астрологией и чародейством — Отцы Церкви плохо себе представляли разницу между тем и другим. Толедский собор, проводившийся тридцать пять лет спустя, объявил анафему всем, кто находил астрологию «достойной верования».

Именно в этом, как и во многих других аспектах доктрины, Августин из Гиппона — Святой Августин — нашел теологическое оправдание критики астрологии. Работая над своими трудами на севере Африки в V веке, Августин размышлял о судьбах мира на фоне величайшей катастрофы — заката Римской империи на западе. Во всем его произведении «О Граде Божием» [72] звучит мучительное осознание того, что грандиозная культура пришла в упадок. Аргумент, который Августин выдвигает против астрологии, обладает некоторым драматизмом — мы слышим человека, отвергающего собственное наследство.

Если звезды наделены способностью контролировать дела человеческие, пишет Августин, то способность эта либо не зависит от воли Божьей, либо подчинена ей. Пока все ясно и логично. И именно логика ведет доказательство дальше. Если звезды не зависят от Божьей воли, тогда получается, что по этой самой причине они не подчиняются Богу. Это Августин отметает как форму атеизма. «Ибо чему равняется суждение сие, — вопрошает он, — как не тому, что никакому богу не должно служить и молиться?» Вопрос риторический — что в V веке н. э., что сейчас. Он будоражит воображение. А если звезды зависят от воли Божьей, тогда они нечто иное, как причина, сообщающая другую причину. Но если звезды — это в самом деле причины, отражающие Божьи причины, тогда куда девать свободную волю? Если ее нет, как виделось Августину, тогда великие христианские понятия: раскаяние, прощение и искупление — теряют свой смысл.

В его рассуждениях наступает перерыв. Августин, следует признать, не был великим диалектиком. Его стиль тяготеет к избыточности и запоздалым мыслям. Запоздалые мысли неизбежно приводят к избыточности. Зачем вообще приписывать звездам причинно-следственные свойства? Что, «если звезды, как говорят, скорее символизируют события, а не порождают их, так что положения звезд — это вид речи, предсказывающей, а не вызывающей события»? Августин приписывает математикам такую трактовку астрологии, но она восходит, конечно, к своему первоначальному истинному источнику в знаках «Энумы».