— Дай только нам волю, так мы всю землю в сад превратим. А на лугах будут пастись во всей красе горбатовки и холмогорки. Ты только волю нам дай…

— А козы зачем, не пойму? У нас, помнится, коз на селе не бывало.

— Теперь каждая убогая старушка, сирота и вдова хочет скотину иметь, хотя бы и махонькую. Корову завести не под силу, так заводят коз. Что там про серую деревню думают, интересно знать, самые ученые люди? Не нравится им это послабление мужику…

— Ученые думают — это временная поблажка.

— Час, да наш, — ответил отец. — Не раз на этой стезе споткнетесь… Хотите без мужика обойтись. Не выйдет. Кишка у вас тонка.

Невестка — жена старшего брата — пригнала ко двору косяк скотины. Никогда столько не было у Пахаревых. Тут толкались подтелки и овцы и две бурые коровы. Скотина заполнила весь двор. Возбужденный отец ходил по двору как царь, тут было его мужицкое царство, любовно гладил каждую скотинку, попавшую под руку, проверял нагул, выросток шкур, тонкость руна, молочность и пригодность вымени.

— Довольно вам тут, ироды, — восторженным от полноты счастья голосом журил он. — Как огрею вот… Смотрите у меня… Будете подминать свежую траву под ноги… Не хочешь — не ешь…

Невестка и мать с подойниками в руках перекрестили коров, пошептали над ними молитвы, отвели к воротам, ближе к свету. И вскоре послышалось мерное цирканье струй молока в жестяные подойники.

— Стой, Красавка, стой, милая, — шептала мать, — не лягайся. Сейчас мы тебя как раз облегчим. Анна! — кричала она невестке. — Отрежь ломтик ситного да дай Красавке. Слишком нравная пришла нынче. Ну, стой, матушка.

Ломтик ситного? Корове?

В ту пору, когда Сенька работал в комбеде, коров кормили только гнилой соломой, снятой с крыш, а ситного и люди не видали. Чудеса!

Невестка принесла краюху хлеба и, вырывая из нее мякиш, стала давать его корове. Та перестала лягаться.

Стоя за столбом у клетки, Сенька слушал этот разговор.

— Анна, — сказала тихо мать, — что-то негоже судачат на селе про Сеньку.

— Старикам это ни к чему. А девки да бабы, те языки распустили. Особенно вдовы молодые. Видали его на улице чисто одетым. Батюшки, видать, на хорошей должности был. И зачем в деревню вернулся… Вон на крыльце у соседей уж собрались девки. Принарядились, наштукатурились, выставили крашеные рожи, как лукошки… Так глазами-то и зыркают. Известно дело, натерпелись без парней-то, так всякому рады: «Сенька приехал… Сенька приехал… Может быть, женится…»

— Зубоскалки, балаболки. Как раз дурня окрутят. Беда с ним, с Сенькой. Ты пусти по селу молву, что от этих самых проклятых книг он немножечко тронутый…

— Ой, маменька, не могу. Такой он у нас говорун и не из тех, чтобы за глупого слыть. Уволь, маменька, язык у меня не поворотится. Загодя скажу: меня же поднимут на смех.

— Эка важность — поднимут на смех. Замужней бабе чихать на смех людской, был бы муж в спокое. Так ли говорю?

— В этом ты, маменька, права. Только ведь девок не урезонишь. Они, как воронье, падки на парней. Да и куда от них деться парню? Парни теперь в девках, как в малиннике. У соседей — девки-невесты, табуны их бродят на околице. Сама земля Российская только на девках и держится: погляди-ко, они и в поле, и в огороде, и в саду, и в дому. Девка и пашет, и косит, и урожай убирает. Нынче девка — коренной двигатель.

Мать тяжело вздохнула:

— Ой, беречь надо Сеньку. Молодо-зелено, в голове один туман. А девка пошла бесстыжая, только помани, пойдет без пряника. Под каждого калеку готовы лечь.

— Что поделаешь, — ответила невестка. — Справных, цельных мужиков мало на земле осталось. Так и калеке будешь рада… Скучно им. По селу ходят, от тоски скулят, каждой мужика надо, а где его взять? Мужик, он в грязи не валяется. Вся родная сторона мужицкими костями усеяна. Инда ужасть забирает.

— Тогда вот что скажи девкам, Анна. Он, мол, ученый, и у него в городе богатая невеста на примете есть. Стриженая, завитая, в короткой юбке, не вам, мол, чета. Пускай не надеются. Наша девка-растрепа ему не пара. А за Сенькой в то же время доглядывай да меня оповещай. Ой, беда нынче не только с девками, а и с парнями. Девки на шею сами вешаются, а парни тому и рады. А при таком разе ему и жены не надо. Грех только один. Бывало, ему исполнится семнадцать лет, тут же ему и бабу под бок. Он сразу и угомонится. А нынче моду взяли не с женами-то спать, а с полюбовками, по-городному. Да разве это мыслимо, чтобы спать с чужой бабой, невенчанной. Грех это смертный. И поп говорит: не пожелай жены ближнего своего. Помяни мое слово, новая власть пока по недоглядке эту пакость терпит, погоди, она и тут порядок наведет.

— Зря много девок развелось, маманя. Родили бы больше парней, а то на одного хворого десять здоровых телок приходится. Ну и прокудят… ведь природа, маменька, она свое требует…

— Да ты это что? — сердито вскрикнула мать. — Словно как оправдываешь смотниц этих. Нет мужика — терпи. Стало быть, такая тебе вышла планида. Христовой невестой в мире живи, разве это плохо?!

— Не все терпеть-то могут, маменька. Иная по зрелости своей и неустойке только на мужика глянет, тут же озноб ее и прошибет. Всякие ведь на свете бывают.

— Бога вы не боитесь. И ты тоже. У человека душа есть. Она может с плотью, как с врагом лютым, бороться и побороть, коль чистая душа да сильная. Бывало, в мою пору все девки, которые замуж не выходили, вековушками звались и обет богу давали в чистоте быть. Так и сейчас надо. Мало ли дел на миру. Церкви украшай, над покойниками читай, нянчи племянников, бедным помогай, сирот приголубь. Живи. Не в плотских делах счастье. Душе не так земля нужна, как небесная твердь. Нет, нет, Анна. Всякая тварь на земле не зря живет. Поэтому и девка живи только для души, коли не пришлось жить иначе… Жизнь не на шутку нам дана. Будет, отшутились. Бывало-то, честь блюли в первую голову. Совесть была, душа, бог-вседержитель. Ну, дальше докладывай, что бабы калякают.

— Жениться, говорю, ему чересчур рано. Все ученые в этом и не нуждаются. Они над книгами ломают ночами свою головушку, с книжками и спят… А тут встревает Грунька, пусть, говорит, только на околицу он выйдет, после нас он и книжку не захочет.

— Грунька? — испуганно переспрашивает мать. — Царица небесная, она уж пронюхала, быть беде.

— Да, маменька, Грунька. С утра зубы скалит: «Не спрячу Сеньку, шило в мешке не утаишь». Баба чересчур баская.

— Ах, наказанье божеское на меня. Сохрани, господь, с Грунькой ему связаться. Гулена. Цвель. Ни стыда ни совести. Все командированные из района у нее ночевали. Анна, — приказала мать строго, — следи, чтобы к Груньке он ни на шаг не подходил. Да я ему и сама скажу. Ты вот что, убери его городскую сряду, в сундук запри. Пускай все лето замухрышкой ходит, в отцовской рубахе. К девкам стыдно будет подойти-то.

— Да полно, маменька, для девок будь хоть в рогоже, только бы мужского пола. Столько артелей девок — и все порожние ходят. Налились соком при довольной жизни как яблоки антоновские. Дурь сама в головы так и прет.

Они принялись шептаться, и Сенька ушел в избу. Бабы нацедили в кринки парное молоко и подали ужин. Подали щи с потрохами, густота такая, ложка стоит. Подали гречневую кашу с подсолнечным маслом. Подали молоко с ватрушками по колесу. Мать с умилением смотрела на уплетающего за обе щеки Сеньку и все потчевала, все потчевала. Старалась, чтобы он как можно больше съел. Сеньке даже дышать было трудно, до того набил брюхо.

— Вот что, мать, — сказал отец, облизывая ложку, — ты приготовь мне блинчиков поутру в дорогу да пораньше разбуди. В Лапшихе аглицкая свинья опоросилась и поросят продают. Отменная порода, из-за моря привезена, хочу пустить пару поросят, до покрова выкормлю. Верная выгода, свинина в ход пошла. Денег вот не хватает, так я возьму сотню-другую яиц да зайду на базар. Досветла расторгуюсь.

— Погоди, отец, — ввязался Сенька, — у меня деньги есть, и идти на базар тебе не стоит.