— Пусть будет отрубником, — сказал Бестужев, — и отвечает профессору сам, шут с ним. Мне «пятерки», я думаю, достаточно.

Бестужев сидел в середине, а по бокам его те, кому он должен был подсказывать. Сперва отвечал Бестужев за себя. Он предложил самим товарищам выбрать для него самый трудный билет. Так и сделали. Велели ему говорить о зодчестве в Древней Руси. Эта тема была и самой трудной и самой неприятной для них: церковным зодчеством никто не интересовался. Все полагали, что он срежется. Но он сразу начал бойко.

— Несмотря на нашествие татар, разрушивших города и памятники искусства Древней Руси, остатки его в Новгороде, Владимире, Киеве, Суздале, Пскове поражают своим совершенством и изяществом.

Он описал Софийский и Успенский соборы в Киеве, Софийский собор в Новгороде, собор Спаса в Пскове, но подробнее всего остановился на описании церкви Покрова на Нерли. Все слушали его, невольно затаив дыхание.

— Церковь Покрова на Нерли — величайший шедевр русских мастеров — хорошо сохранился. По гармоничности форм и утонченности образа храм Покрова на Нерли специалисты смело относят к исключительным шедеврам мирового зодчества. Древний мир знал семь чудес строительного творчества: пирамиду Хеопса, висячие сады Семирамиды в Вавилоне, храм Артемиды Эфесской, сожженный безумным Геростратом, статую Зевса Олимпийского, надгробие царя Мавзола в Галикарнасе, колосс Родосский и Александрийский маяк. Храм Покрова на Нерли следует назвать восьмым чудом строительного искусства.

— Будьте любезны, — сказал профессор ласково, — скажите, пожалуйста, откуда вам это известно? Ведь ни в лекциях в таком объеме я не касался этого вопроса, ни в билете он таким развернутым не значится.

— Я, профессор, изучал историю по первоисточникам, — ответил Бестужев, — храм на Нерли я видел собственными глазами. Кроме того, я штудировал Грабаря.

— Грабарь лучше всех написал об этом, — согласился профессор. — Я никогда вас не встречал в аудитории. Я не вижу, зато хорошо запоминаю голоса моих студентов.

— Я встречаюсь с вами, профессор, первый раз.

Лицо профессора приняло грустное выражение. Все в аудитории сразу ощутили неловкость. Профессор потребовал зачетную книжку и в указанном секретаршей месте расписался. А ответ расценил как отличный. После Бестужева профессор предложил экзаменоваться следующему. Федор назвал свою фамилию и огласил тему, обозначенную в билете: походы Святослава на Балканы. Бестужев шептал на ухо Федору фразы, а тот их громко повторял. Профессор и Федору поставил высший бал.

Пахарев, который приготовился отвечать после всех, с недоумением следил за товарищами и, когда понял, что тут происходит, подсел к Бестужеву и сказал громким шепотом и гневно:

— Это хамство, Бестужев! Это самое заурядное хамство!

Но Бестужев не обратил на это внимания и продолжал подсказывание. Он выиграл пари, все получили отличную оценку.

Пахареву досталась самая простая и интересная тема: «Богатырский цикл киевских былин». Он знал материал назубок, но так был возмущен поступком Бестужева, что никак не мог сосредоточиться. Говорил сбивчиво, бестолково, комкая фразы. А через минуту и совсем замолк.

— Ну что ж! — сказал профессор. — Подчитайте еще немного. Беда небольшая, со всяким случается…

Пахарев понял, что он попал в такое положение, при котором лучше не оправдываться. Гнев душил его. Он вскочил и кинулся к двери. Мозг сверлила одна мысль: не ушел бы Бестужев. Бестужев не ушел, он стоял с группой товарищей в коридоре. Видно было, что он сам ожидал Пахарева. И как только увидел его выходящим из аудитории, двинулся ему навстречу.

— Господин Пахарев, — проговорил он холодно и вежливо. — В приличном обществе в ответ на оскорбление принято, как вам известно, требовать сатисфакции. В форме ли это будет извинения или как иначе? Я думаю, что вы понимаете, о чем я говорю?

— К чертям собачьим ваше приличное общество, милостивейший государь! — закричал Пахарев, сжимая кулаки, готовый броситься на него. — Вы — хам… Я это готов повторить где угодно и при ком угодно. Вы — самый заурядный хам.

Сенька подбирал самые оскорбительные слова. Бестужев не прерывал его и был по-прежнему невозмутим. И это еще более взвинчивало Пахарева:

— Аристократишка… Шаркун…

Товарищи окружили их и, видя какой оборот принимает их шутка, принялись уговаривать Сеньку. Но он еще пуще горячился:

— Вообразил себя всезнайкой и глумится над слепым стариком. Да я ему…

— Сеня, брось… Зачем так?.. Чудак ты… Эка важность — подурачились и хватит…

Его схватили товарищи за руки:

— Вот деревенский петух… Точно на ярмарке расходился. Ну, помиримся и пойдем в кабак, «головою свесясь»… Ведь мы проиграли. Куда денешься. Здорово он нас проучил, этот очкарь. Мы думали, он хвалится… Ну, подай ему руку. Дон-Кихот нижегородский…

— Я не подам ему руки никогда, — кричал Пахарев, — Такому человеку никто не должен подавать руки. Да и вы все хороши!

— Насколько я понимаю, — ответил спокойно Бестужев, — теперь мы оба жаждем удовлетворения. Я к вашим услугам. Только не будем предавать это гласности. Итак, я готов дать вам сатисфакцию.

— Презираю я вашу сатисфакцию, дворянские предрассудки, сословное чванство!

— Ах, вы, значит, трус?

— Кто? Я трус?

— Раз вы боитесь поединка, я склонен думать, что вы трус.

— Ах, так! Хорошо, — решил вдруг Пахарев, весь красный от возмущения. — Я вам докажу, какой я трус! Я подстрелю вас, как куропатку. С детства я натренировал глаз и руку, стрелял куриц и голубей на околице из самодельного лука, как индеец.

— Отлично! — согласился Бестужев. — Я пришлю вам своего секунданта Кораллова. Извольте назначить своего.

— Вот он, — указал Пахарев на Федора. — С ним и ведите переговоры.

— Что еще за дикость! — возмутился Федор. — Заварили кашу, как два провинившихся корнета. Стыдились бы! Попадем в газету, это уж точно, и заголовок будет самый пикантный: «Дуэлянты из Гнилопят»… Молодые люди, презирающие сословные предрассудки, читающие Питирима Сорокина и Канта, устраивают бой смертоносным оружием для восстановления оскорбленной чести. Ну и ахинея! Плюньте вы на свой гонор! Помиритесь, и пойдем пиво пить в «Клуб охотника».

Но вражда имеет свою логику: чем старательнее пытаются ее погасить, тем сильнее нарастает озлобление.

— А черт с вами, петухи! Мне надоело вас уговаривать, — вскричал Федор. — Стреляйтесь, я помогу одному из вас укокошить другого. Так и быть, надо наказать вас обоих!

Товарищи сговорились не разглашать инцидента и всем быть на поединке завтра на пустыре за тюремной стеной, в двух километрах от города.

На другой день Кораллов с озабоченным лицом и таинственным видом прибыл в студдом, разыскал Федора и вызвал его в коридор. Кораллов показал Федору пистолеты. Они были заржавлены, но заряжены. Кораллов говорил, что они достались ему от деда, который, будучи уланом и бретером, участвовал в двадцати дуэлях.

— Пистолеты вполне годны, — сказал Кораллов, — только надо их для такого торжественного случая почистить мелом.

Федор осмотрел пистолеты, точно такие он видел нарисованными на картинках, изображающих убийство Ленского Онегиным. Он положил пистолеты в ящик и махнул рукой:

— Игрушки эти отдайте мне, я их выброшу в мусорный ящик.

Кораллов окатил его презрением:

— Уникум. Снеси антиквару, озолотит.

— Так вы, Кораллов, и в самом деле думаете, что мы должны быть соучастниками убийства?

— Не убийства, а дуэли, — поправил Кораллов. — Разрешите договориться об условиях боя. Прежде всего: французская дуэль или американская?

— Это еще что за вздор?

— Французская дуэль — бой в открытую холодным или огнестрельным оружием при секундантах. Американская — без секундантов. Берутся две заранее заготовленные секундантами одинаковые пилюли, одна отравленная, другая — нет. Вынимают из шляпы, глотают и уходят домой.

— Какой ужас! Да я не хочу и знать этой ерунды, придуманной толстокожими янки…