— Видали? А ведь привык, не замечаю… Ко всему привык: к морозу, к жаре, к степной грязюке и к этому вот, чтоб ему было пусто, «казачьему дождичку»… Чувствуете, как лицо сечет?

Степь дохнула новым порывом ветра. Поднятый им песок колол лицо, точно булавками.

— Вот вы не спрашиваете, трудно ли мне здесь работать. И отлично делаете. А то на днях тут киношники экскаваторы мои снимали. Полазили по отвалам, устали, пропылились до костей, до бака с водой добрались, весь его до дна осушили и спрашивают: скажите, мол, по совести, не тянет вас отсюда куда-нибудь в Москву или к себе в Горький? Так я, знаете, даже обиделся. За кого же они меня принимают! Скажу вам, как коммунист коммунисту, без всяких там лишних слов: трудно порой, очень трудно, а я вот счастлив, по-настоящему счастлив, что попал сюда, что и мое что-то входит в сооружения, которые переживут века.

— А как ваши домашние об этом думают? — спросил художник.

Жирный его карандаш быстро, точными штрихами переносил на бумагу окрестный пейзаж, очертания удивительных машин и даже стремительный полет облаков пыли.

Дмитрий Георгиевич задумался.

В это мгновение откуда-то из серых облаков ветер вырвал кружевной шар перекати-поля. Странное растение это, подхлестываемое вихревыми порывами, постепенно, толчками, цепляясь за комья грунта, вкатилось на вершину отвала, вздрагивая застряло в щели меж комьев земли, потом вырвалось, понеслось дальше, пересекло котлован и исчезло. Наш собеседник задумчиво следил за его движением.

— Я вот тоже перекати-поле, — сказал он усмехнувшись. — И я и моя семья. И в этом, поверьте мне, нет ничего тягостного, ни обременительного. Да-да, в нашей стране, по-моему, среди других выработался и такой вот тип строителя, который по роду своей профессии никогда не прирастает к месту, а все время движется: построит объект, сдаст — и дальше, на новую стройку, к новому делу, к новой борьбе с трудностями. Но люди, далекие от наших дел, нас почему-то не понимают. И я даже не знаю почему: если легко понять рабочего или инженера, который весь свой век работает на одном заводе, то почему же не понять и нас, строителей, которых профессия заставляет вести кочевой образ жизни, переезжать с одного объекта на другой? В этом наша особая радость — масштабы работ растут прямо-таки в геометрической прогрессии. Двигаясь, с меньших объектов переходишь к большим, с больших — на громадные, с громадных — на гигантские, равных которым и на земле-то нет… — Он встал и обвел рукой вокруг себя: — Посмотрите, что делается!

И в самом деле, ветер стих, пыль опала, и с высоты отвала открылась панорама работ, простиравшихся до самого горизонта. Невдалеке стал виден врытый в землю бетонный короб еще не законченного шлюза; от него шел уже законченный отрезок еще сухого русла будущей реки, сливавшийся с выемкой, которую копали землеройные машины. Эта выемка была незавершенным продолжением канала.

Чувствовалось, что Дмитрия Георгиевича эта картина радует, будто он сам, своими руками все тут прорыл и построил.

— Видите! Разве за это вот не стоит поступиться кое-какими удобствами?

— Ну, а семья ваша, жена, дети? — опять поинтересовался художник, не скрывая озороватой ухмылки.

— Мой колхоз? — На грубоватом, обветренном лице инженера появилось теплое, застенчивое выражение. — Ну, мой колхоз, хоть он и не маленький: шесть душ, но он мобильный. Кончилась стройка, начались доделочные работы, ну там, знаете, штукатурят, лепку прикрепляют, зелень сажают, а жена уже спрашивает: «Дима, мы куда?» Она у меня хлопотуша, умница. Складную мебель собственной конструкции изобрела, чтобы легче было переезжать… Так вот, как улитка со своим домом, и путешествую.

— И много изъездили?

— Ну, как вам сказать… Я уже говорил вам, что я волгарь, из Горького. Отец до самой смерти пароходным механиком ходил. Ну там рабфак, студенческие годы… Кончил я прилично, и повезло: сразу со студенческой скамьи — на канал имени Москвы. Знаете, какая это была стройка! Я там прорабом на водонасосной станции стал. Чувствуете, какая практика! Ширь, размах, закалка. Была у меня в Горьком девушка, мы с ней года три дружили, чудесная такая девушка, и всегда казалась она мне нежной, беспомощной такой, что казалось: дунь ветер — и с ног ее повалит. Уезжал на канал — уговорились: устроюсь, оперюсь, вернусь за ней — поженимся. Но вижу, какая тут женитьба! Дел по горло, бриться и то иной день некогда, быт неустроенный, трудный. Пожалел ее, так ей и написал… И ведь что вы думаете, вместо ответа сама ко мне приехала! Поженились. Хоть порой, в горячее время, виделись с ней часов по пяти в сутки, не больше — хорошо зажили. Сынишка у нас там, на канале, родился, Женя. Ему сейчас шестнадцать лет. Кончили мы канал, проехались по нему втроем на пароходе, порадовались. Подъезжаем к Иванькову — жена спрашивает: «Куда же дальше?» — «А дальше, отвечаю, по каналу обратно». — «Нет, говорит, семьей куда дальше тронемся?» Вот как был поставлен вопрос… Меня и на канале эксплуатационником оставляют и на новую стройку зовут, на Волгострой, который в те дни только-только начинался. Я, признаться, о Волгострое наслушался, меня туда тянет. Но, думаю, как же она? И мальчонка ведь маленький. А она мне отвечает: «Иди туда, куда сердце тянет, где ты нужней. О нас с Женькой не беспокойся, легкого пути из-за нас не выбирай. Мы с ним выдержим».

Обрадовался я. Вот тебе, думаю, и нежное существо! Поехали мы на Волгострой. Там я уже главным механиком на ремонтном заводе был. Машины для всей стройки ремонтировали. Я их там все досконально изучил. Огромная практика. Еще один институт. На Волгострое родилась у меня дочурка, Людмила. Растет стройка, а мы с женой пошучиваем — мол, как кончим, так уж дела своих рук вчетвером смотреть надо будет. Но проехаться по Щербаковскому и Угличскому морям не пришлось — началась война. Пошел в армию. Командовал батареей тяжелых пушек. Ну, а потом послали работать по строительной специальности, на Крайний Север, в самую что ни на есть Арктику…

Да-а, вот вы о жене спрашивали, как она насчет моих переездов. Что ж, жена — обыкновенная советская женщина. Познакомитесь с ней — вроде ничего особенного и нет, а ведь вот, не задумываясь, в военное время, по трудным тогдашним железным дорогам, а потом на оленях да на собаках больше месяца ко мне в тундру добиралась… Да не одна, а опять всем колхозом, который к тому времени еще вырос… Как вырос?

А вот. Она сиротку Лену, которую война без отца, без матери оставила, удочерила. Так вчетвером с новой дочкой они ко мне в Заполярье и прибыли в самый разгар полугодовой ночи.

Дмитрий Георгиевич улыбнулся.

— Видите, какие у нас жены-то, у строителей! Кончил дело в Арктике — меня в субтропики послали. То были полярные ночи, северные сияния, холодище, льды, торосы, олени, а тут — синее море, лазурь, пальмы, магнолии. И все, конечно, со мной едут, и, заметьте, охотно едут, и не потому, конечно, что субтропики посимпатичнее вечных льдов и плешивой тундры, а потому, что все они у меня живут стройками, потому, что у нас одна мечта… Радовался я, когда на юге работал, — думаю: отдохнут мои у Черного моря после всех своих скитаний и испытаний. Но тут решение о постройке Волго-Дона. Товарищи мои письма шлют: грандиозное дело, едем туда, не хочешь ли с нами. Как тут не захотеть! Покоя лишился. Жена заметила, спрашивает, что ты, мол, что с тобой. Я ей так осторожно, исподволь, о Волго-Доне. Она вздохнула: «Что ж, собираться, что ли?» Я, признаться, и не ожидал, что она так вот сразу «Нет, — говорю, — нет, это так, мечта. Разве у меня хватит духу вас из таких вот благословенных краев — да в степь, где только суслики!» Она засмеялась: «Чудак, ведь знаю, что поедешь, и мы поедем. Раз мы там нужны — какой может быть разговор! Когда собираться?..» Во как у нас! — Дмитрий Георгиевич засмеялся, и смех у него неожиданно оказался звонким, заливистым, совсем ребяческим. — И действительно, никакого разговора больше не было. В эти края я прибыл одним из первых и, знаете, очень горжусь, что при мне первый экскаватор вынул здесь первый ковш грунта.