— Почему же плохо с водой?

— А как же! До Дона-то теперь, не соврать бы, километров тридцать. Из колодцев качаем. Да какая же она, эта вода! Соленая, жесткая. Скотина, и та от нее отворачивается.

— Ну, а улицы у вас называются Набережная, Морская!

Хозяйка скупо улыбнулась, сверкнув крепкими зубами:

— А что ж названия! Названия — они не зря. Весной сюда вот, к самому нашему дому, Цимлянское море придет. Вот и Набережная… А Морская — так по ней к пристани путь будет, к самому морю. А как же! Когда мы прошлой весной со старых мест снялись да тут строиться начали, пошли в правлении споры, как улицы называть. Раньше-то у нас одна улица была, кишкой по-над Доном тянулась. А теперь вон как широко поселились: и улицы, и переулки, и площади. У нас и бульвар есть. Хоть сейчас там клушке цыплят в тени не спрятать, а назвали бульваром. Деревьев насадили: акацию, вербу, вишню… Растут…

Она помолчала. Ловкие руки ее неторопливо и как-то очень заботливо придвигали гостям еду, накладывали куски повкуснее, меняли тарелки.

— А по старым местам не скучаете?

Хозяйка вздохнула:

— Я так по совести скажу — скучаю. Ну как же: родилась, выросла там. Деды, прадеды там похоронены. Да и хутор-то у нас хорош был, зеленый, веселый… Да что там говорить, старую грушу — и ту рубить жалко! А с собою разве подымешь? Ну, а батько наш, да и другие многие — эти уж о прежних местах и забыли. Они сейчас всё вокруг хлопка да риса танцуют. Вперед глядят, назад им оглядываться некогда. Вчера до глухой ночи спорили, что лучше растить. Одни кричат — рис доходней, другие — хлопок, он государству нужней. Наш-то вон вечор во втором часу ночи домой прибыл. А молодые и того позже. Да и то, видать, не откипели: тут вот ночью открыли дискуссию, пока батько на них не цыкнул. Они о старых местах и не вспоминают. Для них это уж дно морское. Им что…

Женщина опять вздохнула и отвернулась от нас, ставя на стол блюдо с виноградом. Тяжелые, налитые темносиние кисти, еще блестящие от утренней росы, свисали с него.

— Наш, знаменитый… Кушайте! Последний… Когда он теперь на новом-то месте урожай даст! Не скоро, поди.

Наступило молчание. Хозяйка задумчиво смотрела на матовые, как бы пыльные гроздья, собранные еще «на старом месте». Карие глаза ее стали печальными. Вдруг она улыбнулась каким-то своим мыслям и, должно быть, опасаясь, как бы гости неправильно не истолковали ее улыбку, поспешила пояснить:

— Вот вы спросили, почему Морская улица. А знаете, о чем у нас спорят? Не сменить ли старое название хутора? Комсомольцы новое придумали: Пятиморский… мол, корабли с пяти морей тут останавливаться будут. Сначала-то казаки над ними смеялись, а сейчас и сам наш батько иной раз вдруг посреди разговора ни с того и ни с сего брякнет: «А что, мол, Горпина, чем плохо — Пятиморский?»

Зазвонил телефон. Хозяйка сняла трубку и отвела от уха платок.

— Да нет. Еще у нас… Да, завтракают… Да что я, не знаю, что ли? Учит!.. Да передам, передам, занимайся своими делами, а гостей привечать — дело хозяйкино.

Она повесила трубку на крючок.

— Сам. Батько наш звонит: беспокоится, как вас угощаю… Он до вашего этого каналу всем сердцем прирос, и как кто с канала у нас заночует, сам не свой. Это ладно, что вы рано заснули, а то бы он вас заговорил до смерти. Все ему знать надо.

Через полчаса мы уезжали. В ярких утренних лучах Морская улица лежала перед нами двумя широкими рядами веселых домиков, точно привставших на цыпочки на своих кирпичных фундаментах. Посреди этой центральной улицы была просторная площадь, и вокруг нее совсем уже по-городскому расположились большие здания: клуб, колхозное правление, ясли, аптека. Вдоль широких профилированных тротуаров двумя шеренгами вставали тоненькие деревца, а из-за новых невысоких плетней выглядывали совсем еще молодые садочки.

И хотя все это было покрыто все тем же зеленоватым слоем пыли и пожилой водовоз развозил по домам в цистерне, укрепленной на старом «газике», драгоценную пока что здесь воду, уже нетрудно было представить, как с Набережной откроется вид на лазурные водные просторы и как по этой вот Морской улице покатят машины, неся груз на пристань для судов, пришедших с пяти советских морей.

Новый поселок строителей, просторный, с широкими, прямыми, щедро освещенными улицами, со столичными автобусами, надменно проплывающими мимо маленьких веселых домиков, как-то вдруг оборвался у последнего чугунного светильника, и сразу открылась степь. В густой дымке закипающей метели она казалась первозданной.

Не проехав и четверти часа, машина уткнулась в островерхий сугроб, брошенный ветром поперек дороги, и забуксовала. Сердито взвыл мотор. Пока шофер отвязывал лопату, которую он предусмотрительно возил с собой, приторочив к ручкам дверей, мы выбрались наружу. Во мгле сердито шелестел сухой, колючий снег. Несясь порывами, он яростно сек лицо, струился под ногами и так налетал на фары, будто старался их погасить. И все же, пробивая шевелящуюся кисею метели, снопы автомобильных огней освещали кусок дороги. Обрамленная расплывчатыми снежными валами, она была девственно бела. Ветер заметал на ней одинокий человеческий след.

Спутник мой, инженер в щеголеватой форме железнодорожника, показал на этот заносимый метелью след и, ухмыльнувшись, вдруг запел слабеньким, но приятным баритонцем:

— Похоже, а? Свистит, крутит! Необузданная стихия… А ведь тут утром моя автоколонна прошла. Машин пятьдесят, тюбинги со станции перегоняли. — Он приподнял рукав шинели и глянул на часы. — А скоро автобусы с шахт людей повезут… Вот она какая у нас, стихия-то!

Было заметно, что инженер не прочь порисоваться перед новым в этих краях человеком необычностью условий, в каких им, метростроевцам столицы, доводится тут рыть русло подземной реки.

Между тем шофер провел «победу» через сугроб, мы заняли места, и машина двинулась навстречу бурану, как бы осторожно нащупывая колесами дорогу, маневрируя между курящимися снежными валами. Одинокий человеческий след, то уже почти занесенный, то четко вырисовывающийся в косом свете фар, все еще тянулся вдоль дороги, как бы усиливая картину степного безлюдья.

— Это маркшейдер Горохов, — предположил инженер и, повернувшись с переднего сиденья, пояснил: — Есть у нас тут один комик — фигуру бережет, ходит пешком с работы и на работу.

— Нет, не Горохов, — возразил шофер, не отводя с дороги напряженного взгляда: — Горохову в эту пору с шахты на поселок идти, а след-то вон он, как раз обратный. Да и маленький следок, вроде бы детский. Я и то уж, когда сугроб копал, подивился: кого это в такую метелищу в степь понесло?

Между тем след становился все более четким, и вдруг, когда машину подкинуло на очередной снежной, как выражался шофер, «передулине», огни фар, взметнувшись, осветили впереди маленькую фигурку, еле различимую сквозь частую штриховку несущегося снега.

— Что я говорил! Видите, мальчишка, — сказал шофер. — Вот мать разиня, выпустила одного в такую пору!

Действительно, это был подросток. В ушанке, в ватнике, в стеганых шароварах, заправленных в валенки, с двумя тючками, висевшими у него на плече наперевес, он остановился и, сойдя на обочину, решительно поднял руку. Весь с головы до ног он был облеплен снегом.

— Заберем? — спросил шофер.

— Ну, чего спрашиваешь! — отозвался инженер и, перегнувшись через спинку сиденья, открыл заднюю дверцу. — Эй, орел, влезай! Некому тебя за уши драть. Замерз?

Паренек подошел к машине и, сняв с плеча свои тючки, протянул их мне. Это были связки книг, довольно тяжелые. Увидев книги, инженер и шофер почти одновременно — один удивленно, другой с плохо скрываемым смущением — воскликнули: