Перечитываешь его очерки, фельетоны, корреспонденции разных лет, и перед тобой проходит в образах, в портретах, в живых зарисовках история нашей страны, вереница тружеников, строящих социализм, готовящих себя к построению коммунизма. Глубокая человечность рябовского творчества сделала лучшие из его литературных миниатюр нестареющими, они с интересом читаются и сегодня, сохраняя свое боевое звучание на завтра, и на послезавтра, и, может быть, на многие годы.

Завтрашний для Рябова день не забывает того, кто так сердечно, проникновенно, умно писал о дне вчерашнем и позавчерашнем. Вот почему, вероятно, всем, кто знал Ивана Афанасьевича, Ваню, так трудно говорить о нем в прошедшем времени.

…Все, что произошло сегодня, 18 ноября 1955 года, похоже на странный сон. И если бы сейчас не горела в углу долговязая лампа, если бы в приподнятую металлическую оконную раму вместе с ночной прохладой ветер не задувал неумолкающий шум Нью-Йорка, ей-богу, можно было бы подумать, что все, что я собираюсь сейчас описать, привиделось в странном сне.

Мы были в гостях у Этель Лилиан Войнич. Ну да, у Войнич, автора романа «Овод». Я знаю, что это сообщение звучит приблизительно так же, как если бы я сказал: «Знаете, я сегодня завтракал в аптеке на уголке с Владимиром Галактионовичем Короленко», или: «Я встретился на Парк-авеню с Михаилом Евграфовичем Салтыковым-Щедриным». Но тем не менее это так. Мы с ней виделись, и сейчас я постараюсь подробнейшим образом описать обстоятельства этой встречи, а также и всё предшествующее ей…

Когда-то, когда мне было лет двенадцать, мать дала мне книжку в желтеньком, как сейчас помню, переплете.

— Прочти, вот любимая книжка твоего отца, — сказала она.

Это у нас в доме было мерилом самых высоких литературных качеств. Помнится, были какие-то ребячьи дела, помнится, что сел я за книжку с неохотой, но прочел несколько страниц — и потом два дня не мог оторваться. С тех пор бесстрашный, благородный, злой Овод стал моим другом на всю жизнь. Даже первые заметки в «Тверской правде», которые я писал еще шестиклассником, были самонадеянно подписаны: Б. Овод. Потом я не раз перечитывал этот роман, видел поставленные по нему фильмы, и черно-белый и цветной, видел в разных театрах инсценировки «Овода». И каждый раз к прежнему впечатлению добавлялось что-нибудь, не замеченное прежде. Это одна из тех счастливых книг, которые можно читать много раз, извлекая еще что-то новое, соответствующее возрасту, жизненному опыту, настроению.

Автор же книги рисовался мне романтическим мужчиной, этакой помесью Байрона со Степняком-Кравчинским, давно погибшим в какой-нибудь революционной схватке при защите баррикад.

И вдруг советский критик Евгения Таратута в статье, напечатанной в «Огоньке», сообщает, что Э. Войнич — англичанка Этель Лилиан Буль, жившая в давние годы в России, участвовавшая в борьбе русской революционной интеллигенции, друг народовольца С. Кравчинского, жена другого народовольца — М. Войнича, отважного человека, бежавшего с царской каторги, бывшего в Лондоне одним из организаторов помощи российским политическим эмигрантам и знаменитого фонда Вольной русской прессы. С портрета, воспроизведенного в «Огоньке», по-видимому со старинной фотографии, смотрела девушка с нежным, но смелым, волевым лицом.

Эту статью все читали с интересом. А прилетев в Нью-Йорк, мы вдруг узнали от советского сотрудника ООН Петра Павловича Борисова совсем уже потрясающую новость: Лилиан Войнич жива, она здесь, в этом городе, и он, Борисов, даже бывал у нее.

С этого дня, путешествуя по Америке, мы не забывали, что где-то впереди нас ожидает визит к автору «Овода», и сама возможность такого визита вопреки всему казалась все-таки чем-то несбыточным, почти фантастическим.

И вот сегодня в семь утра в мой номер постучал П. П. Борисов. Мы договорились быть у писательницы в восемь тридцать, но Петр Павлович зашел раньше, чтобы рассказать, как ему удалось сделать это свое удивительное открытие.

Он давно уже говорил по-английски, но свое пребывание здесь решил использовать, чтобы глубже изучить язык. Жена одного из членов английской делегации в ООН, почтенная леди, училась, в свою очередь, русскому языку. Они договорились заниматься вместе, на паритетных началах, по очереди читая и разговаривая то на одном, то на другом языке. На один из таких уроков Петр Павлович захватил «Огонек» со статьей об авторе «Овода». Урок и был начат с чтения этой статьи. Первые же фразы заинтересовали англичанку. Она пожелала дочитать статью до конца. В этот день английским не занимались, а читали по-русски и говорили о судьбе Лилиан Войнич.

— Если ее девичья фамилия Буль, если она действительно дочь великого математика и племянница знаменитого полковника Эвереста, именем которого названа высочайшая вершина Гималаев, я о ней слышала, — задумчиво наморщив лоб, сказала англичанка, напрягая память. — Больше того: мне кажется, она должна быть где-то здесь, в Штатах, возможно, в Нью-Йорке. Неужели ее творчество у вас популярно? А ведь мы его почти не знаем.

Леди оказалась энергичным человеком.

— Знаете, все это меня заинтересовало, я должна ее разыскать, — сказала она, прощаясь.

Она обратилась в сыскное бюро к частному детективу, и на следующем занятии Петру Павловичу был вручен адрес: «Этель Лилиан Войнич, Нью-Йорк, 450 Вест, 24-я улица, квартира 17-ф».

— …На другой день я поднимался на семнадцатый этаж большого старого доходного дома, — рассказывает Петр Павлович. — Дрожащей рукой постучал в дверь. Мне отперла мисс Энн Нил, как оказалось, компаньонка писательницы. Компаньонка — это слово из их прошлого. Теперь Нил библиотечный работник. Они обе живут на ее маленький заработок. Я сказал мисс Нил, кто я и зачем пришел, и она тоже поразилась, узнав, что книга ее подруги пользуется такой популярностью. Она даже просила не сразу сообщить об этом миссис Войнич, чтобы не взволновать ее.

С тех пор Петр Павлович стал частым гостем в маленькой квартирке на семнадцатом этаже. Войнич девяносто один год. Для своего возраста она чувствует себя на редкость бодро. У нее хорошая память, но она быстро устает, и поэтому разговор с ней приходится вести понемногу. Удивительно, как престарелая писательница помнит и любит Россию. Вместе с уважением к русскому народу, в борьбе которого она участвовала совсем юной девушкой, она сохранила знание русского языка и интерес к русской культуре. В один из последних визитов Петр Павлович пришел к ней вместе с женой и дочерью Ириной. Писательница была растрогана. Она долго смотрела на румяную коренастую девочку, конфузливо сидевшую на старом диване, и подарила ей книгу, предварительно написав на титульном листе:

«Дорогая Ирина! Ты единственный советский ребенок, которого я встретила, и это сделало радостным и незабываемым день, когда ты навестила меня вместе со своими родителями. Пусть же все дети твоей страны, которую я посетила много лет назад, живут в мире всего мира.

Э. Войнич

22 октября 1955 года».

Книга здесь, Петр Павлович показывает ее. Почерк ровный, твердый, с ятями и твердыми знаками. Тем временем мои товарищи по путешествию — шестеро советских журналистов — собрались у меня в номере. Все необычайно торжественны, непривычно молчаливы. Книга с дарственной надписью Войнич переходит из рук в руки.

Долго едем в такси. Нарядный Нью-Йорк со своими щеголеватыми, точно бы накрахмаленными небоскребами давно остался позади, и мимо машины проносятся мрачные, закоптелые стриты и авеню, где дома не так уж высоки, зато густо закопчены, унылы. Здесь уже никто, по-видимому, не озабочен ни чистотой, ни архитектурой. Острый, холодный ветер гоняет по тротуарам бумажный мусор и треплет полы наших плащей. Машин почти не видно, спешащие на работу прохожие бегут, подняв воротники, кутая шеи шарфами.