Что греха таить, кошки заскребли у меня на душе. А вдруг? Всякое бывает. Пронеси, господи, хотя бы через первый отрезок пути до Копенгагена.

Введенный под руки в самолет все теми же заботливыми и суетливыми дамами, к которым, вероятно, по корпоративному женскому чутью присоединилась и стюардесса, Самуил Яковлевич был бережно опущен в кресло, еще раз окутан шарфами и кашне, и наказы беречься, вовремя ложиться спать, и, не путая, принимать лекарства, перебил лишь вой прогреваемых моторов.

По старой военной привычке не терять в пути времени даром, я уснул сразу же, как только самолет поднялся в воздух. Но вопреки обыкновению проснулся необычайно быстро: кто-то энергично, сильной рукой тряс меня за плечо.

— Голубчик, извините, один, только один вопрос… Вы в авиации свой человек, — возле моего кресла стоял Маршак; шуба, шарфы, боярская шапка и палка с крючком — все это валялось на его кресле, а он стоял преображенный, крепкий, коренастый, энергичный, даже моложавый. — Ведь, кажется, они положили наш багаж в передний отсек? Ведь так? Ведь правда? Я не ошибаюсь?

Мы летели на самолете ИЛ-12, где багаж действительно клали в переднем отсеке, сразу же за пилотской кабиной.

— Там чемоданчик из крокодиловой кожи. Маленький безобидный такой чемоданчик. Голубчик, вы в авиации свой человек, у вас все летчики друзья, как нам достать этот чемоданчик, а? Вы его сразу узнаете — небольшой, крокодиловой кожи. Это сейчас очень важно. И вам, как мне кажется, ничего не стоит уговорить летчиков дать нам этот чемоданчик, ведь вы же написали повесть о летчике…

Уразумев наконец, что от меня хотят, скажу прямо, без особого удовольствия я подтвердил, что чемоданчик крокодиловой кожи, вероятно, достать действительно можно. Но зачем? К чему возиться? Мы же часа через два будем в Копенгагене.

На широком лице Самуила Яковлевича появилось прехитрейшее выражение, отчего лицо еще больше помолодело.

— В этом чемоданчике крокодиловой кожи, голубчик мой, у меня коньячок. Чудесный армянский коньячок, «Двин». Четыре звездочки. Мне кажется, сейчас самая пора пригубить хороший коньячок… Ведь я не ошибаюсь, нет? Ведь на этот счет в авиации нет каких-нибудь предрассудков?

Предрассудков в авиации на этот счет не было. Бутылка была извлечена из чемоданчика крокодиловой кожи и прогуливалась по всему салону. Пассажиры пришли в отличное настроение, и я больше всех, ибо видения сердечных приступов, нитроглицерина, свинцового гроба — все, что обступало меня на аэродроме, исчезло, сгинуло после пары рюмок. Передо мной был совсем другой, незнакомый, веселый, жизнерадостный Маршак, с жизнерадостной скороговорочкой, с юношеской озорцой, и веселые чертики, теперь уже не таясь, прыгали в его близоруких глазах за толстыми стеклами очков.

Вот с этим-то, новым для меня, Маршаком, обаятельным и жизнерадостным, совсем не похожим на расслабленного, избалованного старика, каким он выглядел в окружении заботливых дам на аэродроме, мы с профессором Елистратовой и сыном Маршака, инженером, которого Самуил Яковлевич звал Маршак-юниор, и совершили двухнедельное путешествие по бёрнсовским местам Шотландии и Англии. Это путешествие сейчас, много лет спустя, вспоминается как одна из самых интересных поездок.

Обаяние Маршака, умевшего чувствовать себя отлично в любой незнакомой среде, однако не сливаясь и не теряясь в ней, создавало вокруг нашей маленькой группы атмосферу тепла и доброжелательства. Поэта на британских островах знали. Его, как старого друга, приветствовал и знаменитый современный шотландский поэт Хью Мак-Дермит, которого считают современным Бёрнсом, и шахтеры из копей Аира — поклонники своего великого земляка, знающие наизусть его стихи, и знаменитые шотландские винокуры, столетиями держащие в своих руках секрет приготовления виски «Белая лошадь» и «Лонг Джон», и мэр столицы Шотландии, и герцог Эдинбургский, устроивший прием в честь участников фестиваля в своем дворце. У всех находились для Маршака слова восхищения. Его просили снова и снова читать свои переводы, и «Неистовый Хью», как зовут в Шотландии Мак-Дермита, во время одной совместной телепередачи брякнул в эфир, что ни одному английскому поэту до сих пор не удалось так хорошо и тонко почувствовать и перевести шотландские стихи Бёрнса, как Маршаку на далеком от шотландского русском языке. Выступление это, переданное по всем Британским островам, вызвало бурный отклик телезрителей. Вопросы. Недоумение. Возмущение. Восторги.

Крупнейшие телекомпании просят Самуила Яковлевича читать стихи по-русски. Читает. С присущей ему веселой озорцой тоненьким голосом рубит:

Новые отклики, шум, гам. Так понемногу поэт, приехавший из России, становится лидером фестиваля. Его снова и снова заставляют читать русские переводы. Музыка этих переводов так мелодична и выразительна, так удивительно близка звучанию шотландских оригиналов, что это поражает и шотландских и английских слушателей.

Недаром в финале торжества, после ритуального съедения знаменитого шотландского национального блюда — хаггиса — бараньего желудка, набитого черной кашей, — Самуилу Яковлевичу устраиваются бурные овации, а при исполнении шотландского народного гимна «Олд лонг сайм», который, ритмично покачиваясь и положив руки на плечи друг другу, поют все присутствующие: и знаменитые поэты, и лорды, и случайно оказавшиеся в зале официанты, и принцы, — во время этого почти священнодейственного обряда пожилой коренастый поэт из России оказывается между женой мэра и знаменитой английской киноактрисой, автографы которой оцениваются солидной цифрой с нолями.

Это не было дипломатической вежливостью или вполне понятным в данном случае уважением к возрасту участника фестиваля: были там люди и постарше, обремененные всяческими титулами и званиями. Нет.

Это было, и мы чувствовали все время, проявлением уважения к удивительному таланту Маршака, к его любви к Бёрнсу, к его поразительному умению как бы перевоплощаться в этого гордого, беспокойного, иронически-веселого шотландца, который превыше всех титулов, наград и официальных признаний ставил любовь своего народа.

Вот в эти дни я и познал силу поэзии Маршака, сполна почувствовал глубину идей животворного ленинского интернационализма, заложенного Владимиром Ильичем в фундамент нашей культуры.

Обратно мы возвращались на французском самолете компании «Айр Франс». Нелегкая даже для меня, человека в те дни среднего возраста, поездка отлично завершалась. Даже профессор Елистратова, в силу своего высокого ученого звания, естественно, оценивавшая наши гастроли с самых критических позиций, как мне кажется, была довольна. Мы подлетали к Москве.

Хью Мак-Дермит, с которым во время фестиваля я подружился, сделал мне замечательный подарок. Он подарил знаменитое первое, так называемое «кильман-рокское», издание произведений Бёрнса на старом шотландском языке. Книга эта библиографическая редкость. Где он ее достал, я так и не узнал, но подарил он мне ее с милой дарственной надписью. Подарок был сделан на вечеринке в присутствии шотландских литераторов, в каком-то старом кабачке, размещавшемся в подвале. Все были в прекрасном настроении, и постепенно старая эта книга украсилась всяческими дружескими пожеланиями в адрес советской литературы и нашей страны.

И вот когда на световых табличках уже появилась надпись: «Не курите, пристегнитесь к креслу» и тоненькая, как хлыстик, стюардесса обнесла нас никому не нужными леденчиками, Самуил Яковлевич вдруг снова потряс меня за плечо.

— Эта библиографическая диковинка у вас с собой? Дайте-ка мне ее, голубчик. Они чудесные люди, эти шотландцы, великолепные, я не могу не присоединиться к надписям, которыми они испортили это редкое издание.

Уже плыли под крылом самолета огни Подмосковья, когда Самуил Яковлевич вернул мне книгу. В добавление к шотландским автографам он дописал на третьей странице свой перевод знаменитого бёрнсовского стиха «У которых есть что есть» и задорные стихи собственного, мгновенного сочинения. Вот они: