Бурлацкие ватаги, ямщики победнее, «еще не набравшие сил», которым не по карману были большие трактиры богатого села Городня, шли «гулять» в сторонку от тракта, в маленькую Низовку, где их охотно привечали по крестьянским избам. И первое, что крепко вошло в память маленького Спиридона, прежде чем он научился у дьячка по «Часослову» грамоте, были волжские бурлацкие песни да ямщицкие байки и пословицы. В те времена Дрожжиным не так уж плохо жилось — кое-что перепадало от постояльцев, проезжих и прохожих людей.

Но вот Петербург и Москву соединил железнодорожный путь. По Волге «побежали» первые пароходы. Низовцы лишились своего стороннего промысла и, оставшись наедине со своей неродивой землей, стали быстро нищать. Глава семьи, в поисках своей доли, бросил соху и ушел в Питер на заработки. Но там было много таких, как он, горемык. Отказывая себе во всем, перебиваясь с хлеба на квас, отец будущего поэта мало чем мог помочь своему хиревшему хозяйству…

В эту поездку я захватил с собой старую книжечку С. Дрожжина «Автобиография с приложением избранных произведений». Это простодушный рассказ поэта, вероятно, одно из самых искренних жизнеописаний из всех, какие когда-либо издавались. Пока лошадка тянет сани, я перечитываю заранее отчеркнутые строки: «Раз, перед Рождеством, бабушка поставила последнюю квашенку. Корова пала, продавать и закладывать нечего. Во дворе от бескормицы околевает старая Буланка да бродят две-три курицы». Так жила семья Дрожжиных, и, чтобы спасти родных от нищенства, маленький Спиридон отправляется вслед за отцом в Питер искать заработка и счастья. Этому обстоятельству и посвящен его самый первый стих, сложенный еще в уме и записанный лишь потом, годы спустя:

В Петербурге Спиридон служит сначала бесплатно, «за харч», мальчишкой, а затем за два рубля в месяц половым в трактире «Кавказ». Потом он уезжает на постройку железной дороги в Среднюю Азию, скитается по городам Центральной России. Но всюду, куда ни загоняет его голод, он возит с собой тоску по родным верхневолжским краям, по крестьянскому делу, а в заплечном его мешке вместе с парой запасных лаптей да с праздничной сатиновой рубашкой всегда лежат томики стихов Кольцова, Никитина, Некрасова.

Юноша самозабвенно любит русскую поэзию, занимается самообразованием, много читает. Он всегда готов продекламировать по памяти засидевшимся допоздна посетителям трактира, или соседям по шалашу где-нибудь в степи на железнодорожной стройке, или покупателям табачной лавочки, где он служит приказчиком, или пассажирам, ожидающим запоздавшего парохода на пристани общества «Самолет», где он продает билеты, стихотворения и целые поэмы любимых авторов.

Он сам слагает стихи. Сначала устно, потом записывает их. Стихов этих становится все больше. Работая продавцом в книжной лавочке, он тоже охотно декламирует их посетителям. Среди них оказываются думающие, доброжелательные люди. Они прислушиваются к молодому поэтическому голосу, заинтересовываются Дрожжиным. Так поэт, еще ничего не напечатав, входит в круг демократических литераторов. В 1878 году ему удается тиснуть в журнале «Грамотей» свое первое произведение. «Песня о горе добра молодца» называется оно. Это печальный, лирический по своему строю стих. В нем, как и во всей поэзии Дрожжина, сливаются три его истока — сказки деда Степана, до которых тот был великий мастер, бурлацко-ямщицкие песни, слышанные в детстве, и отголоски произведений поэтов-демократов, которыми он увлечен.

Тяжело живется даровитому юноше. Его приют — угол в переполненной ночлежниками комнате, где по ночам шелестят тараканы. Его пища — хлеб, в праздничный день — кусок сычуга или иной требухи. Белье он стирает сам. Но на каждый свободный пятак он покупает на развале старые книги. Вот она, эта чудесная запись, которую я тоже отчеркнул в «Автобиографии», отправляясь в гости к Дрожжину, — запись, сделанная им в январе 1869 года: «…Ну вот, слава богу, купил том Белинского! Теперь я миллионер!.. Пушкин. Лермонтов, Кольцов, Белинский, Никитин, Шевченко, Некрасов, Шиллер, Гейне, Беранже и многие другие — все это мое! А я еще, безумный, горюю, что я несчастлив!..»

В раздумьях о судьбе человека, к которому я еду, как-то незаметно прошел в общем-то по тем временам неблизкий путь до места, где нам надо было уже свертывать с большака. Слева белела, сливаясь с горизонтом, замерзшая Волга, справа с шоссе сбегали в поле расходящиеся в разные стороны два плохо накатанных проселка. Который же из них на Низовку? Навстречу движется обоз с дровами, и мой возница идет к подводчикам разведать путь.

— Как говоришь, Низовка? — переспрашивает молодой курносый парень, топчась у головных дровней. — Чтой-то такой не слыхал. Низовка? Нет, не знаю… Эй, дядя Леш, вот Низовку какую-то проезжие спрашивают.

Подошел дядя Леша, плечистый мужик в оранжевом, туго перепоясанном полушубке, по которому, как моря по географической карте, разливаются огромные заплаты.

— Низовка?.. Как не быть Низовке! Вон она, — говорит он, показывая кнутищем куда-то вправо. — Не к соловью ли нашему? Не к Спиридону ли Дмитричу?.. К нему много ездят. Из Москвы, из заграниц разных бывают.

— А вы его знаете, Дрожжина?

— Ну а как же не знать? — удивляется дядя Леша, ощипывая сосульки с метелкообразной бороды. — Низовку, верно, можно и позабыть. Много их, деревень-то, а Дрожжин один на всю Россию. Как не знать! В школе еще мальчонком учил: «Невеселая картина: дождь стучит в окно, чуть горит в светце лучина, по углам темно…» А как же? Дрожжин, кто его не знает!

С детства! А у дяди Леши уже проседь в бороде. В самом деле, сколько уже лет ходят по Руси стихи поэта, начавшего печататься еще в некрасовские времена! Вот с кем мне предстоит разговаривать, вот о ком буду писать! Это самое необыкновенное задание из всех, какие я получал. Как же с ним разговаривать, с этим литературным патриархом, до сих пор продолжающим крестьянствовать и писать стихи? Шут его знает, о чем с ними в таких случаях говорят, с этими корифеями.

В волнении я совсем не замечаю, как узенький проселок, пробитый прямо по полям, приводит нас в деревеньку, избы которой курятся среди старых ветел уютными пушистыми дымками. Румяная молодайка, встретившаяся с полными ведрами, показывает рукавичкой на приземистый крепенький домик, смотрящий на улицу четырьмя окошками. Все на нем: оконницы, ставни, крыльцо, конек крыши — украшено затейливой деревянной резьбой, а сверху на шесте поднял хвост жестяной петушок.

— Тут, тут, стучите крепче — глуховат он, а внучка до кооперации побегла! — кричит издали молодайка, полные ведра которой как бы предсказывают успех экспедиции.

Стучим. За матовой изморозью, покрывающей стекла, мелькает чье-то лицо, в сенях слышится мягкая шаркающая поступь. В двери сам поэт. Несколько мгновений он неподвижно осматривает нежданных гостей, а потом произносит ласковым голосом:

— Милости прошу в избу.

На нем кожаный фартук, весь в золотистых опилках. Длинные волосы по-старинному прихвачены ремешком, чтобы не лезли на глаза, не мешали. На лбу очки.

— Вот апостольским промыслом занимаюсь, столярничаю, — поясняет он. — Школу тут моим именем окрестили… Так вот, из Твери в эту школу портреты писателей начальство прислало. Писатели прибыли, а рамок для них нет. Мастерю вот рамки. Не кнопками же Некрасова или Толстого к стене пришпиливать. Нехорошо, неуважительно.

Несколько мастерски сделанных, прочно сшитых рамок стоит у стены. На полу курчавятся стружки. Пахнет смолой, свежими хлебами, печным дымком.

Жилье, как и сама жизнь этого человека, разделено на две части. Пятистенный дом разрезан переборкой пополам. Жилая половина совсем крестьянская. К русской печи прижалась деревянная кровать с подушками в пестрых ситцевых наволочках. У двери на гвоздях — хомут, сбруя, пила. Старый полушубок свисает с полатей. Возле большого стола — самодельные стулья, лавки. В простенке в черных рамках фотографии родичей: бородатые коренастые мужчины с напряженными лицами, женщины в сатиновых жестких, будто бы стеклянных, кофтах, солдаты с медалями, вытянувшиеся по стойке «смирно». Меж пестрядинными дорожками проглядывают белые, чисто выскобленные полы. За занавеской возле печи верстак, с которого хозяин дома не торопясь прибирает сейчас инструмент.