Мне снова не понравился его тон. На этот раз он был преувеличенно восторженный, что ли. И я сказал:

— Не морочь мне голову. Я чувствую, ты что-то знаешь еще.

— Я мно-о-го чего знаю, — уже откровенно насмешливо протянул Сухов и вдруг спросил серьезно: — А вот ты мог бы убить человека?

— В каком смысле? — растерялся я.

— В прямому — ответил он жестко. — Но не на фронте, не в бою, в вот в такой ситуации, как у Латынина?

Я пожал плечами. Сухов заговорил, снова глядя куда-то поверх моей головы:

— В главном ты прав: Латынина-папу сгубила страсть ко всем этим панкам. Вещички его сгубили, которые он всю жизнь собирал и копил. А вот в остальном ты ошибся. Картинка у тебя вышла, конечно, душераздирающая: папа-преступник развращает собственного сына! Любите вы, пишущая братия, такие картинки… А на деле все было проще. Но и страшнее. Началось с того, что Латынин купил у Марата несколько вещей, которые перепродал весьма солидным людям, а те оказались краденными. Дальше — больше, отступать некуда, замочек-то и защелкнулся. Артист был нужен Марату — как наводчик и для сбыта одновременно, и он взял его мертвой хваткой, уж это-то он умел…

Здесь Сухов неожиданно зло выругался.

— Про Марата разговор особый. Это зверь редкостный, каких мало. И будет теперь еще меньше, — жестко добавил он. — А что до Латынина… Ты прав: сына он любил очень. Вот поэтому он и боялся больше всего на свете, как бы парень не узнал. Понимаешь ты? Тут драма была почерней той, что ты тут мне нарисовал. Ему перед сыном было страшнее оказаться преступником, чем даже перед законом. И Марат это понял. Он понял это, зверюга, и взялся за парня — так же, как раньше за папу. Мертво. И если бы не твой Кригер… Вот так, — подытожил он после паузы. — И Латынин не разыгрывал изумления, услышав от мальчишки про Марата: он действительно был изумлен и растерян. Думаю, он в эти дни столько всякого пережил, сколько за всю жизнь ему не доставалось…

«Ай да Сухов!» — восхитился я, мысленно принося ему свои извинения. А вслух спросил:

— Постой, а ты откуда все это знаешь? Латынин умер, неужели Марат так быстро стал рассказывать? Сухов отрицательно покачал головой:

— Как ты думаешь, зачем Латынин назначил тебе встречу у парка культуры?

— Почем я знаю? Может, деньги опять хотел предложить, может попытаться что-нибудь выведать про Сашу. Сухов снова качнул головой:

— Век будешь гадать — не угадаешь. Он нес тебе письмо.

— Письмо? — поразился я. — Мне?

— Для Саши. Он ведь знал, что в конце концов ты его найдешь. Он все понял, когда до него дошло, что Марат и вся гопкомпания задержаны. Там, в этом письме, такое… Неудивительно, что у него сердце не выдержало. Он только казался сильным, этот артист, а на самом деле слабый был человек.

— Покажи! — чуть не крикнул я и, кажется, даже протянул руку. Еще бы: вот это журналистский материал! Но Сухов улыбнулся ласково, а ответил жестко:

— Нельзя. Это теперь документ, он у следователя в сейфе. И вот еще что: Латынин Кригера не убивал. Соучастником был, конечно, а убийцей — нет. Кишка тонка.

— А кто же? — совсем растерялся я. Сухов все так же ласково улыбался. Теперь, кажется, настал его черед баловаться театральными эффектами:

— Помнишь, ты у старушек выяснял, не было ли перед подъездом елинской машины? Мы тут тоже провели свое… исследование. В то время как ты вытаскивал Кригера из лифта, за два квартала от дома стоял пустой автомобиль марки «Жигули», третья модель, номер 79–77. Тебе случайно это ни о чем не говорит? Все, — замахал он рукой, увидев, что у меня на лице тысячи вопросов, — больше ничего тебе сказать не могу, об остальном догадывайся сам. Ты ведь у нас человек с воображением, а?

Конечно, можно было бы и обидеться на последний выпад, но почему-то совершенно не хотелось. Подписывая мне пропуск, Сухов спросил:

— Где сейчас мальчишка? Ты учти, он понадобится нам как свидетель.

— Пока у меня. Я тут комнату снял.

— Что он намерен делать?

— Во всяком случае, домой, к мачехе, возвращаться не собирается. А там — посмотрим.

Нина вытащила в коридор два тюка с моими вещами. Я в последний раз прошелся по квартире, собирая всякие принадлежащие мне мелочи. В ванной я заметил на полке мужские бритвенные принадлежности. Сухов выполнил-таки свое обещание, разузнал, кто владелец той новенькой «пятерки», и теперь я знал, что Нинин Марат — дамский закройщик, причем очень модный.

— Хорошая комната? — спрашивала Нина с деланным участием.

— Отличная! — отвечал я.

— По-моему, ты счастлив? — удивлялась она.

— Конечно! — восклицал я. — У меня теперь даже есть ребенок!

— Какой ребенок? — неприятно поражалась она.

— Не волнуйся, — отвечал я со смехом. — Этот ребенок не от тебя. К тому же он довольно большой.

— Вот видишь, как хорошо, что мы разошлись, — говорила она убеждающе, хотя убеждать меня не было необходимости. Сегодня днем мне на работу позвонила одна моя знакомая и сказала всего два слова:

— Бабушка уехала!

Так что я действительно был счастлив.

Жаль, конечно, что Завражный опять на этой неделе останется без судебного очерка. Начинается следствие, и по закону посторонним вход туда запрещен. Но я знал, что, когда придет время, — материал появится. И будет он не только о преступниках. Он будет о Кригере, о Елине, да, пожалуй, обо всех нас. По крайней мере, заголовок для него я уже придумал:

«МОЖЕТЕ НА МЕНЯ ПОЛОЖИТЬСЯ».

«Фотография» за углом направо. Но, выйдя из подъезда, мы обычно бежим налево, чтобы солнце не било нам в глаза Мы бежим вдоль высоких витрин универмага, набирая скорость, стараясь перегнать наши отражения, и, как всегда, Антону это удается первому. Кончается витрина, мы снова сворачиваем налево, подныриваем под поручнем (вернее, я подныриваю, Антон лихо перепрыгивает) и, резко сбавив темп, семеним теперь по дорожке пыльного сквера. Мы горожане, мы живем среди механизмов и поэтому норовим урвать максимум кислорода — пробегая среди чахлых деревьев, мы стараемся дышать полной грудью. Впрочем, мы, конечно, понимаем, что это всего лишь иллюзия.

Сквер обрывается памятником (ради которого, боюсь, он и был тут разбит), и начинается самый неприятный отрезок пути: четыреста метров людного проспекта. Их хочется миновать поскорее, но это не так-то просто. Бежать приходится по самой кромке тротуара между потоком людей и потоком машин. Антон здесь уже не рискует больше вырываться вперед, а предпочитает держаться в кильватере за мной. Чаще всего мы не выдерживаем и слабовольно заскакиваем в арку между булочной и аптекой, Режем угол через двор и быстрее, чём нам положено, оказываемся на тихой улочке, в конце которой, перед самым поворотом к дому, отсвечивает на солнце вывеска «Фотография».

Мимо этой вывески мы уже не бежим, а идем спортивным шагом, я привожу в порядок дыхание, поднимаю и расслабленно бросаю руки, краем глаза посматриваю, как в окружении прилизанных, раскрашенных, готовых хоть сейчас рекламировать что угодно, толстощеких детей, бравых вояк, пышноволосых девиц и даже одного классически курчавого негра перебирает за своим столом пакетики с фотографиями, отпуская очередного клиента, худенькая курносая приемщица. Фраза получилась раз в пять длиннее описываемого момента. Вдох, выдох — и мы уже за углом.

Но только не сегодня. Во-первых, не получится толком дыхательной гимнастики, потому что в левой руке у меня целлофановый пакет с формой. А во-вторых, я не собираюсь, как обычно, пройти мимо. Мне надо сфотографироваться.

— Жди здесь, — сказал я Антону, и он с удовольствием уселся на асфальт, свесив на сторону язык. Я толкнул дверь и вошел внутрь. Как видно, не одного меня посетила удачная мысль произвести эту процедуру до начала рабочего дня. Передо мной на стульях сидела очередь человека в три, я пристроился с краю и от нечего делать впервые за полтора года рассмотрел предмет своего скромного любопытства, так сказать, в натуральном виде.