— Звали его Обум Лазаревич… — проворчал Северин. — Ну а у вас какие успехи?

Балакин рассказал про визит в квартиру Копцова и резюмировал без особого оптимизма:

— Но пока, похоже, к нашему делу все это прямо не относится. У Дрыночкина алиби — он только сегодня слез с поезда, даже билет не выбросил. Мы проверим, разумеется, но думаю, не врет. Да и не того он полета птица — на мокрое идти. В общем, с наскоку не получается у нас. Давайте, что ли, подробный план составлять?

Мы еще сидели над планом, когда около полуночи позвонил Саробьянов, дежурный по МУРу. В милицию обратились две женщины, сослуживицы некой Ольги Васильевны Троепольской. Она не пришла сегодня на работу, соседи по телефону отвечают, что, кажется, не ночевала дома, до сих пор ее нет. По приметам похожа на убитую.

— А чего это они так всполошились из-за одного дня? — удивился я. — Сослуживцам такие порывы обычно не свойственны.

— Ага, я тоже спросил, — согласился Володька. — Они говорят, у этой Троёпольской сегодня день рождения. У них сабантуйчик намечался — и все такое. Не могла она просто так взять и не прийти, даже не позвонить.

Это уже выглядело серьезней. Я записал телефон женщин: завтра надо свозить их в морг на опознание.

— Ну, кажется, стронулось, — сказал Балакин, а мы с Севериным одновременно постучали по столу.

Поздно ночью, прежде чем отогнать машину на Петровку, Стас довез меня до дома.

— Пойдешь с собакой гулять? — спросил он. — Тогда я тебя внизу подожду. Подышим вместе воздухом.

Две бессонные и безымянные старушки неодобрительно посмотрели сквозь меня. Одна громко сказала, обращаясь к другой:

— Опять полуночничает…

Раза два я пытался на их прямые выпады объяснить, что возвращаюсь с работы, но они, по-моему, не верили, откровенно принюхиваясь, не пахнет ли спиртным. Спиртным не пахло, и это их обескураживало. Наверное, если бы кто-нибудь им сказал, что на самом деле я матерый делец, занимающийся махинациями под покровом ночи, они восприняли бы это сердцем. Северин их передо мной защищает. Потенциальные свидетели, весело говорит он.

Днем с Антоном гуляют соседские близнецы — у их матери, вечно замотанной бытом Марины, я держу запасные ключи от квартиры. Но утреннее и особенно вечернее гулянье — мои, это святое. И для меня, и для Антона.

Выскочив из подъезда, он радостно облаял Северина и сразу исчез в темных кустах. Мы, гуляя, двинулись вдоль дома.

— А помнишь Кошкодамова? — ни с того ни с сего спросил я.

— Чего это ты, на ночь глядя? — удивился Стас. — Или стыдно наконец стало, как ты тогда бездарно попался? Я три раза ходил — и ничего! А ты по первому пошел и…

— Не по первому, а по второму, — возразил я. — Я ж ходил до этого, ты что, забыл? И потом в том-то и дело: на пятый раз они и решили засаду устроить. Ты бы тоже небось засыпался…

— Я — ни за что! — самодовольно заявил Северин, но я не стал с ним больше спорить. Легко ему теперь, спустя десять лет, рассуждать.

В двух словах, Кошкодамов был сволочь и карьерист.

Вечно выкрикивал на собраниях правильные слова, а поскольку остальные большей частью помалкивали, то его как раз и выбирали во всякие бюро, комиссии и комитеты, Однажды после первого курса на сельхозработах мы с ним оказались в одной комнате, и как-то вечером он с нами разоткровенничался. Ему, видите ли, удалось сделать поразительное жизненное наблюдение: оказывается, командовать лучше, чем подчиняться. Банальности своего открытия он не ощущал — его прямо трясло от вида вершин, которые ему предстояло покорить.

— Вы посмотрите только, кого оставляют в аспирантуре? — взывал он к нам с Севериным. — Разве только тех, у кого красный диплом? А видели вы когда-нибудь, чтобы секретарю комитета комсомола влепили «неуд»? Да что «неуд» — хотя бы «уд»!

Мы со Стасом тогда только гадливо переглянулись и разговора не поддержали. Кошкодамов, видно, что-то понял, замкнулся, стал ходить мимо нас стороной.

Со временем наш Макиавелли, как говорится, рос над собой. А на третьем курсе произошла история с этой Никой Калининой. Ника была довольно симпатичная девчонка, хохотушка, активная, с так называемым комсомольским задором. Вечно организовывала какие-то походы, мероприятия. Такой тип не по мне, я люблю, что-нибудь поспокойней, а для Северина она была, кажется, недостаточно длинноногой. Так что двигали нами исключительно рыцарские чувства.

Совершенно случайно под большим секретом мы узнали от одной подружки Стаса, что у Ники был роман с Кошкодамовым, что она забеременела и тут все расстроилось. Оказывается, он в решительном объяснении сказал ей прямо: она не москвичка, из-под Новосибирска, и ему на ней жениться никак невозможно. Родители этого не допустят, а он, Кошкодамов, своих родителей чтит и ни за что не захочет их огорчить.

Вот тогда Стас и придумал пробраться ночью на факультет и снять с Доски почета кошкодамовскую морду. Согласен, это было мальчишество. Но какого неожиданного эффекта мы достигли! О пропаже говорил весь гуманитарный корпус… Все строили догадки, на Кошкодамова стали коситься.

Через день его физиономия опять красовалась на почетном месте. А в тот же вечер снова пропала. Конечно, в пятый раз идти не следовало. Можно было предположить, что застукают. Но нас одолел азарт. Самое обидное, когда по моему поводу собрали собрание и строгие деканатские работники вкупе с нашими комсомольцами стали допрашивать меня с пристрастием, зачем я это делал, мне и сказать было нечего. Не мог же я вываливать перед всеми чужое грязное белье!

Решение было крутое: исключить из университета за аморальное поведение — меня, разумеется, не Кошкодамова же! Вот тут и встал Северин, заявил: исключать — так обоих, вместе ведь снимали…

— Черт с ней, с адвокатурой, — бесшабашно сказал Стас, когда мы получали в канцелярии свои документы. Но я-то догадывался, чего это ему стоило…

Все это было и быльем поросло. Чего меня, действительно, на мемуары потянуло?

— Слушай, — вдруг вспомнил я по несложной ассоциации — от Кошкодамова к несбывшимся мечтам и дальше к нашему сегодняшнему милицейскому бытию: — а как же твоя пианисточка?

Северин усмехнулся.

— Я к ней Комковского послал. С заданием отдать ей один билет, чего-нибудь наврать, извиниться и выяснить все координаты. У него жена и. детишек двое. Авось не отобьет.

Ольга Троепольская была корреспондентом отдела писем газеты, как определил ее Северин, «для старых и малых».

Была — поразительное слово! Например, была корреспондентом, а стала редактором. Вышла замуж, ушла на пенсию, да мало ли, что еще! Ольга Троепольская отныне просто «была». Она вся в прошлом, и никакого будущего у нее нет. Я думал об этом, когда вместе с ее двумя притихшими подругами мы поднимались из прохладного и мрачного подвала на залитый солнцем больничный двор.

Впрочем, не совсем так. Теперь в официальных бумагах она будет именоваться «потерпевшая» — до тех пор пока мы совместными усилиями не вернем этому бывшему причастию, перескочившему в разряд существительных, его первоначальное значение: «потерпевшая от…» Попросту говоря, не найдем убийцу.

С шиком подкатил не обремененный, по-видимому, философскими размышлениями Северин. Выскочил, в меру ослепительно (сообразно обстановке) улыбнулся дамам, представился, галантно распахнул дверцу. И, только тронувшись, сказал вполне императивно:

— Если не возражаете, мы сейчас поедем к вам в гости. Там и поговорим.

— Про Оленьку? — спросила одна из дам, невысокая толстая блондинка лет двадцати восьми с маленьким красным ртом и очаровательной родинкой на переносице. Как она ни сдвигала брови, как ни морщилась, а все-таки не удержалась: хлюпнула носом, полезла в сумочку за платком. Глаза ее стали похожи на две маслинки баночного посола.

— Ну не про нас же с тобой, — грубовато, довольно низким голосом ответила ей вторая, сорокалетняя, являвшая полную противоположность первой: худая, даже, на мой вкус, чересчур, гибкая, плоская лицом, половину которого занимали очки с выпуклыми линзами. Черные прямые волосы падали ей на плечи и за спину, делая похожей на индианку. — Кончай рыдать, Лариса, успеешь еще.