— Правильно! — подтвердил Гужонкин. — После чего мы достали со шкафа графин, из которого Троепольская — только Троепольская! — поливала цветы у себя на подоконнике. На нем были — что? — Он вопросительно ткнул в меня пальцем.

Я уже обо всем догадался, но догадка выглядела так нелепо, что я молчал.

— Пальчики неустановленного лица! — торжественно провозгласил Гужонкин. — Ну, естественно, тогда уж мы поехали в поликлинику и попросили нам показать амбулаторную карточку, так сказать, покойной. Никакими специфическими заболеваниями она, правда, не страдала, ни зато три года назад перенесла операцию по поводу флегмонозного аппендицита…

Он сделал паузу, рассчитанную, вероятно, на последующий эффект, но его опередил Северин.

— Никаких следов операции на трупе нет, — жестко сказал он, поворачиваясь ко мне. — Это не Троепольская.

Теперь мы молчали вчетвером.

— Эх, сыщики!.. — вздохнул наконец Балакин и с треском обломал карандаш. — Что делать будем?

— Я, например, — сказал Северин, снова отворачиваясь к окну, — надену рубище, посыплю главу пеплом и пойду поклониться мощам того Мафусаила, который первый мне, кретину, объяснил, что женщина шла от дома номер шестнадцать! А я, идиот, ему не поверил!

— С нашей активной помощью, — грустно подтвердил Балакин.

— Но погодите… — начал я. — Надо же разобраться! А платье? А сумка с паспортом? А Петрова с Пырсиковой? Они же ее опознали!

— Все это прибереги для объяснений Комарову, — обреченно ссутулился Северин. — А может, кому повыше.

Я вдруг почувствовал, что безумно устал, и опустился на стул. Чем, черт побери, мы занимались эти двое суток? Бегали, суетились, дергались в разные стороны…А пружинка, оказывается, не ослабла, просто крутили ее не туда, куда надо. И теперь, что вполне естественно, она наконец выскочила из гнезда, распрямилась и залепила прямо в лоб незадачливому механику, который взялся посмотреть, что там внутри у механического зайца.

Вполне возможно, что я от обалдения утратил на какое-то время способность адекватно оценивать события. Во всяком случае, следующим потрясением дня стало для меня то неожиданное спокойствие, с которым Комаров воспринял нашу информацию. Я говорю «нашу», потому что никто из нас не соглашался идти докладывать в одиночку, и мы вломились к нему все вместе, прихватив с собой даже попытавшегося было увильнуть Гужонкина.

— Ну что ж, лучше поздно, чем никогда, — сказал зам начальника МУРа и усмехнулся: — Как заметил один самоубийца, кладя голову на рельсы после прошедшего поезда. Хорошо хоть, что успели выяснить это до похорон. Был бы нам всем номер… — И, изменив тон, жестко перешел к делу: — Мысли? Соображения?

— Весь план полетел к черту, — махнул рукой Северин.

— Надо новый составлять.

— Почему это весь? — неожиданно резко спросил Комаров. — Предположим, это действительно не Троепольская, а некая женщина, очень на нее похожая. Тогда где журналистка? Сумка-то на помойке ее валяется! В ее комнате все вверх дном, не в чьей-нибудь! Какой такой другой план вы мне можете предложить, если даже неизвестно, чей труп у нас на руках? У вас что, заявление об исчезновении другой женщины есть? Нет! Зато у вас есть… — Он принялся медленно загибать пальцы, вколачивая в нас каждое слово, а мы увидели, как постепенно и неотвратимо свирепеет наш начальник, причем об объекте его недовольства, увы, гадать не приходилось: — Платье на Троепольской в день убийства было такое же, как на трупе — раз! Сумка такая же — два! Эти из газеты по внешнему виду без всяких сомнений признали в убитой Троепольскую — три! И наконец, сама она третьи сутки находится неизвестно где — четыре! Что все это значит, вы дали себе труд подумать, прежде чем разнюниваться? А значит это, что, когда вы найдете Троепольскую, вы, скорее всего, узнаете, кто убит, а может быть, кем и почему. Ясно?

Я исподтишка переглянулся со своими товарищами и почувствовал, что не меня одного, видимо, хлопнуло по голове и привело в растерянность неожиданным поворотом нашего, с позволения сказать, сюжета. Но, как ни странно, именно вид не на шутку рассвирепевшего Комарова — явление редкое и грозное — кажется, приводил нас в чувство.

— Ясно, — от имени всех твердо ответил Северин. — Значит, так, шестым пунктом пишем в план работу по наркомании. Кто там у нас по ним главный?

— Леван Багдасарян, — отозвался я.

— Надо будет для начала показать его ребятам карточки Троепольской и убитой… впрочем, это один черт… вдруг кто чего видел? А если нет, начать потихоньку отрабатывать контингент. Ох, не люблю я этот народец!

И у меня в голове начало, кажется, проясняться. Я сказал:

— Есть версия в отношении собственно убийства. Убить хотели действительно журналистку — мотивов-то нам известно достаточно. А наркоманка — жертва недоразумения.

— Скорее всего не недоразумения, а какого-то очередного фокуса этой Троепольской, — пробурчал из-за наших спин Гужонкин.

— То, что убитая не Троепольская, еще не значит, что сама Троепольская жива, — тихо, но твердо сформулировал Дима Балакин.

— Работайте, — прихлопнул ладонью по столу Комаров и сам тяжело поднялся со своего места. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять: теперь его, очередь идти докладывать, отдуваться за нас. Мы ретировались мгновенно.

— Ну-с, — нахально сказал Северин, когда мы вернулись к себе. — Мысли? Соображения?

— Иди к черту, — ответил я. — Ты старший, вот и командуй.

— Хорошо, — покладисто согласился он. — Тогда так: Балакин едет к себе и занимается дальше отработкой территории и бывшими жильцами дома номер шестнадцать. Товарища Гужонкина попросим любезно заняться экспертизой сумочки. Невмянов с портретами наших близняшек пойдет к Багдасаряну, я пойду к ребятам в БХСС с блокнотом Троепольской, поинтересуюсь, как обстоят дела с библиофилами и библиоманами. Потом мы с Шурой решим по обстановке, что делать дальше. Связь держим через Митеньку. Возражения есть?

— Полководец! — восхищенно сказал Гужонкин. — Наполеон!

И все потянулись к выходу.

Леван долго рассматривал фотографии, крутил их так и этак, но потом все-таки сказал с сожалением: — Извини, не узнаю. Оставь, завтра на пятиминутке всем своим покажу.

— Леванчик, — попросил я, — расскажи в двух словах, что это за штука такая — перветин?

Багдасарян закатил глаза и ответил коротко:

— Дрянь.

— Из чего хоть его делают?

— В этом все дело, понимаешь, нет? — Леван большую часть жизни прожил в Москве, говорил почти без акцента, если, конечно, не считать акцентом бешеный южный темперамент, который вылезает из него чуть не на каждой фразе. — Эфедрин, капли в нос знаешь? Семь копеек стоит! Берешь эфедрин, берешь марганцовку, еще несколько компонентов — почти все в аптеке продаются! — и получаешь эту гадость!

— Просто смешать надо, что ли?

— Не просто. Рецепт надо знать, пропорции надо знать, кое-какие колбы надо иметь. Но не сложно. Все делают гады дома, в кухне, на газовой плите. Из одного флакона за семь копеек десять порций по червонцу получить можно!

— А куда Минздрав смотрит? — искренне удивился я. — Запретить производство этого эфедрина к едрене фене — и нет проблемы. Что, других капель от насморка мало?

Я увидел, как Багдасарян наливается гневом.

— Не говори мне этого слова: Минздрав, горздрав! Два года бились, чтоб они этот перветин проклятый просто наркотиком признали хотя бы. Потом еще год, чтобы в аптеках в Москве стали эфедрин отпускать по рецептам. В Москве стали, в Калинине не стали. Везут оттуда. Да его даже с производства снимать не надо: добавить туда кое-каких масел, мы в специальный институт ездили, советовались — и вся недолга. От насморка лечит, наркотик — не получается.

— Так в чем же дело?

— Ты их спроси, — зло ответил Леван. — Они там сидят, они оттуда не видят, что мы видим. Они бумаги пишут, совещания собирают, а здесь люди гибнут в буквальном смысле. Но я их дожму, — добавил он, сжав кулаки. — Обязательно дожму. Ладно, давай про это не будем, а то я заведусь совсем. Что еще интересно?