За сапоги просят пятьсот, за платье семьсот пятьдесят. Мне в моем углу кажется, что я схожу с ума. А тут предлагают друг другу прямо рассчитываться долларами, марками, йенами, бойко пересчитывают одно в другое. Я замечаю, что Шу-шу изредка поглядывает в мою сторону, как бы наблюдает за реакцией, и стараюсь сохранять на лице более или менее индифферентное выражение. А однажды, когда мы в какой-то момент остаемся одни, она снова вытаскивает из тумбочки шприц и протягивает мне:

— Не хочешь поправить настроение?

К такому повороту я в принципе давно уже готова. Поэтому, изобразив для приличия робость, довольно быстро даю себя уломать. Беру все причиндалы и направляюсь в ванную.

— Сама будешь? — удивленно спрашивает она вслед и вспоминает: — Ах да, ты ж умеешь…

В ванной я честно перетягиваю руку жгутом, нахожу вену, протыкаю ее иголкой. Потом прижигаю ранку спиртом, зажимаю ваткой. Содержимое шприца выливаю в раковину. Сижу минут пять на краю ванны, размышляя, не слишком ли далеко я влезаю в эту историю. Прихожу к выводу, что не слишком. Черт возьми, кто еще из журналистов может похвастаться чем-нибудь подобным?! (Я тогда даже не могла себе представить, чем смогу хвастаться в самое ближайшее время…)

Не зная точно, как должен выглядеть человек, впервые попробовавший кайфа, я прохожу в комнату, падаю в кресло с закрытыми глазами, расслабляюсь и пытаюсь изобразить на губах блажную улыбку. На самом деле чувствую я себя неуютно, боюсь, что меня сейчас разоблачат. Но Шу-шу, кажется, ничего не понимает. Слава Богу, ей и в голову не приходит, что кто-то может вылить „морфушу“ в раковину. Лица я ее не вижу, зато слышу где-то рядом со мной радостное похихикивание. (Товарищи офицеры и генералы! Я уже вам докладывала, что вскоре мне предстояло наконец понять, чему она так радуется.)

Звонят в дверь, появляется новый посетитель. Я рассматриваю его сквозь полу прикрытые веки. Невысокого росточка, болезненно худой, с неестественно тонкими ручками и ножками, чернявый, с остренькими чертами лица, похож на хорька. Описываю его подробно, потому что это был единственный раз, когда Шу-шу, кинув взгляд в сторону моего распростертого тела, увела гостя на кухню и плотно прикрыла дверь. Только колоссальным усилием воли я подавляю в себе желание встать и подслушать, о чем у них разговор. Не торопись, Петя, говорю я себе, все твое будет. (Очень может быть, что завтра я наконец-то узнаю, была ли я права.)

О том, что произошло дальше, я тоже надеюсь рассказать в деталях, со вкусом, когда стану писать материал. А пока опять же коротко.

Приближается вечер, я предполагаю, что Шу-шу скоро начнет готовиться к „выходу“. Мне хочется понаблюдать, как путана собирается „на работу“: одевается, красится, мажется. И вдруг она садится на подлокотник моего кресла, заглядывает в лицо, ерошит мне легонько волосы и говорит:

— Ну как насчет кабака?

Сначала я растерялась. Мелькает трусливая мысль, что работа работой, а вдруг кто-нибудь из знакомых увидит меня в ресторане в компании с проституткой — иди потом доказывай, что ты не верблюдица! И только минуту спустя я понимаю, что меня не просто зовут в „кабак“ при сем поприсутствовать — мне предлагают пойти туда попутанить! Воображение тут же рисует несколько последовательно сменяющихся картинок. Можете надо мной смеяться, но больше всего меня смущает перспектива пить-есть в ресторане за счет какого-то мужчины, которого потом неизбежно придется продинамить! Издержки воспитания, так сказать…

Но Шу-шу по-своему толкует мое смущение. Она уже выкидывает из шкафа на пол груды шмотья, приговаривая:

— Сейчас мы тебя прикинем по фирме, причепурим. Что ты этим добром-то дорожишь. Господи?! За пару часов получишь столько, сколько за месяц в своей больнице не зарабатываешь! Поживешь красивой жизнью — другой не захочешь!

Откровенно говоря, меня даже огорчает примитивность ее подхода к этой проблеме. Никаких морально-нравственных переживаний она не испытывает. Волнует ее сейчас только одно:

— Главное, чтоб мы с тобой были непохожи…

„Ну что ж, — думаю я, стоя на пороге огромного, гудящего, позвякивающего, подмигивающего, мерцающего в полутьме ресторанного зала, — если нет пока возможности проникнуть в душу путаны, надо попробовать смоделировать ее чувства в себе самой“. На мне зеленое шуршащее платье, подпоясанное плетеным шнурком. Голые плечи холодит неизвестно откуда взявшимся ветерком. В ушах огромные пластмассовые серьги, в волосах тяжелая заколка в виде бабочки. Благодаря туфлям на узком длинном каблуке я чувствую себя выше, стройнее. Шу-шу отменно поработала над моим лицом: глянув в зеркал о, я себя не узнала.

Войдя, она сразу уверенно направляется к столику в центре зала, на котором стоит строгая табличка „Заказано“. Буквально через минуту, ни о чем не спрашивая, подскакивает молчаливый официант, ставит на стол бутылку шампанского, два бокала, тарелочку с тарталетками. Шу-шу щелкает сумочкой, достает „Пэл Мэл“, щелкает зажигалкой, снова щелкает сумочкой, сквозь дым по-хозяйски оглядывает зал. Я тоже исподтишка кидаю взгляд вокруг. На нас смотрят мужчины с соседних столиков. И тут (я обязана сделать это признание) в душе моей помимо воли возникает некая дрожь. Ну, пусть не дрожь, а лишь томление. Но оно есть! Дух мой смущенный, не желая считаться с разумом, входит в неизъяснимый резонанс с окружающей действительностью. Где вы, семья и школа? Где ты, родной комсомол? Ау!

И тут я делаю первый вывод — такой же банальный, как то, из чего я его делаю: пока швейцар ловит для Шу-шу такси, пока официант не спрашивая подносит ей шампанское, пока посреди зала для нее стоит „заказанный“ столик, она будет за него садиться…

Шу-шу куда-то делась, растворилась в полутьме ресторана. Заиграла музыка. Я нервно прихлебываю шампанское, чувствуя себя крайне неуютно. А вдруг сейчас подвалит клиент? Я-то надеялась, что приду сюда в качестве препаратора, а не кролика! И тут вижу, как грузный мужчина, в одиночестве сидящий за столом возле самой эстрады, подает мне какие-то вялые знаки. В полном смятении я отворачиваюсь, мысленно проклиная исчезнувшую. Шу-шу, делая вид, что ничего не вижу. Но краем глаза все-таки подмечаю, что он тяжело поднимается и идет ко мне. Массивная туша с размаху опустилась на соседний стул, мощно пахнуло коньяком. Теперь уж отворачиваться бессмысленно. Рыхлая, с обвисшими брыльками, вся в синеватых прожилках ряшка. Маленькие злобные заплывшие глазки. Короткая волосатая шея. Брюхо. Гундосый голос. И сейчас не могу вспомнить все это без содрогания.

— Ты чья?

Я молчу, не зная, что мне отвечать.

— Что-то я тебя тут раньше не видел, — произносит он с намеком и угрожающе. — Сладенького захотелось?

Я по-прежнему молчу. Тогда он кладет на стол огромную пухлую, как у гигантского младенца, ладонь и говорит снисходительно:

— Ладно. Пришли для начала четвертачок, там посмотрим.

Больше всего мне хочется съездить ему кулаком по физиономии. Но я вовремя соображаю, что положение путаны, видимо, кое к чему обязывает, и, сдержавшись, сообщаю, что никакого четвертака у меня для него нет.

— Нет? — тянет он еще более угрожающе. — Ну, гляди. Боюсь я за тебя…

Потом он так же тяжело встает и, толкая животом танцующих, возвращается на место. Шу-шу все еще нет, и я уже решаю, что, пожалуй, пора кончать эту комедию. Вдруг показалось, что на этот раз я заехала далековато. Откуда-то сзади возникает официант, наклоняется к моему уху:

— Вас просят на минуту выйти в фойе.

Я радостно подхватываю сумку и выскакиваю в холл. Возле гардероба тихо и чинно, музыка сюда не доносится, на полу лежат ковровые дорожки, два швейцара прогуливаются по ним, заложив руки за спину. Шу-шу нигде не видно. Зато какая-то женщина в другом конце коридора машет мне рукой. Я недоумевая подхожу ближе. Оглянувшись, она открывает дверь дамского туалета, и вдруг меня сильно толкают в спину. Я пролетаю вперед, поскользнувшись на кафеле, падаю, потеряв одну туфлю, и больно ударяюсь плечом об умывальник. И только успеваю подняться, как мне широко залепляют открытой пятерней по физиономии.