— Что было, то было, что об этом говорить, — вмешался Альдобрандини. — Сейчас надо думать, что делать дальше.

— Послушай, Сальвестро, — поднимая голову, сказал Джованни Медичи, — ты ведь, наверно, что-нибудь уж придумал. Скажи нам, что делать?

Сальвестро окинул собрание торжествующим взглядом и чуть заметно улыбнулся. Наконец-то настала та великая минута, о которой он мечтал все последние годы.

— Надо опередить их, — сказал он. — Мы должны лишить их имущества и денег, припрятанных ими по монастырям, должны изгнать их из города прежде, чем они соберутся сделать это с нами.

— Легко сказать — лишить имущества, изгнать из города! — усмехнувшись, заметил аптекарь Дини. — Нас горстка. Стоит нам напасть на первый дом, как нас тотчас передушат, как котят.

— Кто сказал, что мы будем нападать на чьи-то дома? — возразил Сальвестро. — Не мы, дорогой Джованни, а народ, весь цеховой люд.

— Народ? — презрительно скривив губы, проговорил молчавший до этого Маттео Сольди. — Твой народ, Сальвестро, так запуган партией, что годен только на то, чтобы ломать шапку перед любым грандом да кричать «слова».

Сальвестро покачал головой.

— Вот, вот в чем роковая ошибка всех, кто пытался противоборствовать партии, — сказал он. — Никто из них, ни брат мой Бартоломео, царствие ему небесное, никто не думал о народе. Да, он запуган, заморочен партией, наш народ. Он кланяется и славит своих лиходеев и из страха и по привычке. Но главное, он всегда хочет жить лучше. И знает, кто ему в том мешает. Я не говорю об этих голодранцах, о чомпи. Они как бродячая собака, готовая лизать любую руку, которая бросит им корку. Они — не народ. Я говорю о младших цехах. Они жаждут сравняться со старшими цехами и в достатке, и в уважении, и во власти.

— Пусть так, — прервал его аптекарь, — пусть все так, как ты говоришь. И все равно они — стадо, эти твои цеховые. Вспугни их, и они разбредутся кто куда. Да, стадо может растоптать что угодно, но прежде его нужно собрать и направить в нужную сторону, а для этого надобен пастырь и надобно время.

Вместо ответа Сальвестро подошел к столу и звякнул в колокольчик. На пороге бесшумно возникла фигура слуги.

— Ну? — спросил Сальвестро.

— Все пришли, ваша милость, — ответил слуга, — от всех младших цехов. И от меховщиков…

Сальвестро кивнул.

— Ты прав, Маттео, стаду надобен пастырь, — тихо, словно про себя, проговорил он, — и этим пастырем стал я. Долгие месяцы я собирал его, выбивал страх и животную покорность из душ, взращенных в страхе и покорности. Я вникал в нужды этих жалких себялюбцев, разжигал их алчность и честолюбие, исподволь внушал им слепую веру в каждое мое слово. Я показал им пряник — нашу петицию, сулящую им кусочек власти, — и они бросились за ним, готовые ради него исполнить все, что я прикажу. — Он вдруг вскочил, не в силах сдержать возбуждение. — Нынче в ночь, — продолжал он, повысив голос, — они вооружились и собрались в условных местах, тысячи, все стадо, все младшие цехи. Сейчас они ждут своих выборных, чтобы узнать от них, чьи дома надобно сжечь, какие грабить монастыри, кого изгнать из города, а кого привести сюда, дабы предать справедливому суду…

— Боже мой, Сальвестро! Монастыри! Грех-то какой!.. — пробормотал аптекарь.

Сальвестро махнул рукой.

— Все грех, — сказал он. — Но мы не можем поступить иначе. У змеи надо вырвать жало, надо лишить грандов, партию ее главной силы — богатства. Знаешь ли ты, где они прячут свое золото? Мои люди узнали все досконально. Сер Доменико, — добавил он, повернувшись к нотариусу, — скажи нам, в каких монастырях свято чтут монастырский устав, воспрещающий настоятелю и братии вступать в богопротивные сделки с мирянами? В каких монастырях не прячут золото грандов?

— Увы, таких монастырей нет, — улыбнувшись, ответил нотариус. — Больше же всего денег в Санта Мария Новелла, Санто Спирито и…

— Пусть начнут с этих, — прервал нотариуса Сальвестро. — Увидев их плачевный пример, остальные, может быть, сами отдадут в казну не принадлежащие им богатства. Однако, друзья мои, время дорого. Уже совсем светло. Прежде чем на Бадии пробьют терцу, мой человек, спрятанный в башне Дворца приоров, ударит в колокол, а перед тем, как замычит корова[6], стадо должно знать, в какую сторону бежать. Вы слышали, внизу ждут выборные цехов. Мы должны сказать им, чьи дома надо жечь в первую очередь. Сер Доменико, назови нам имена.

Кашлянув, нотариус встал, взял бумагу и начал читать:

— «Во имя блага святой нашей матери-церкви, во славу справедливости и благоденствия города и контадо Флоренции комиссия Восьми войны с согласия и благословения всех четных флорентийцев, истинных гвельфов и верных сынов церкви, на основании прав, дарованных ей коммуной, постановляет и советует всем добрым пополанам, вставшим с оружием против бесчинства и самоуправства грандов, сжечь и разгромить дома и всякие другие постройки, принадлежащие мессеру Лапо ди Кастильонкьо, — три дома, Каниджани, Садерини и все дома Альбицци, кроме дома младшего, Алессандро. Надлежит также сжечь дворец Пацци, все дома Адимари, дом и лоджию, принадлежащие Бенги Буондельмонти, оба дома Гваданьи, дома Кавиччоли, Корсини, Барбадоро…»

Пока нотариус читал этот страшный список, Сальвестро жадно всматривался в лица тех, кого называл друзьями и соратниками, но никто не сказал ни слова против. В эту минуту у них не было своей воли. Они, как то стадо, о котором с таким презрением говорил аптекарь, подчинялись его воле, молчаливо признав его превосходство над собой. Разве не об этой минуте торжества мечтал он все последние годы? И вот она наступила. Тысячи людей, больших и малых, влиятельных и ничтожных, можно сказать — весь народ Флоренции покорен его воле, послушен его желаниям и уже не выйдет из повиновения, что бы ни случилось.

— Ну вот, — сказал он, когда сер Доменико дочитал список, — теперь, когда мы всё обсудили, тебе, Джорджо, остается только спуститься вниз и объявить выборным народа наше решение.

— Как!.. Мне?.. Я?.. — растерянно пробормотал Скали. — Почему же я? Да я и не упомнил ничего.

— Почему именно ты? — переспросил Сальвестро. — Потому что надо, чтобы народ, все это стадо знало, что ты был с ним с самого начала, что ты направлял его и привел к успеху. И когда им придет время выбирать… ты понимаешь? А запоминать тебе ничего не нужно. С тобой пойдет сер Доменико.

Пока заговорщики во главе с Сальвестро Медичи ждут условного сигнала, который должен возвестить о начале восстания, заглянем ненадолго в другой дом, где также не спят в эту ночь, хотя совсем по другой причине, нежели у Медичи. Дело в том, что хозяин дома, синьор Алессандро Альбицци, вместе с чадами и домочадцами скоропалительно готовится к помолвке своей воспитанницы Марии с сыном старого Бернардо Беккануджи, назначенной на нынешнее утро. По правде говоря, еще накануне вечером синьор Алессандро и не думал ни о какой помолвке. Ему, слава богу, и без нее довольно было забот. Одного исчезновения Ринальдо, столь неожиданного и загадочного, с лихвой хватало, чтобы лишить его покоя. Нетрудно поэтому представить себе, какое чувство вызвал у него приход Луиджи Беккануджи, который заявился чуть ли не в одиннадцатом часу вечера, да к тому же не один, а в сопровождении своего друга-приятеля Андреа Бальдези, взявшего на себя роль свата. «Вот уж не ко времени черт вас принес!» — подумал синьор Алессандро, но изобразил на лице радушие и встретил их, как дорогих гостей. Волокита отказался от угощения. Ему так не терпелось передать самую свежую новость, что он тотчас перешел к делу. Знает ли будущий тесть, что мессер Панцано разругался с Кастильонкьо, порвал с партией и теперь невесть где обретается! Синьор Алессандро ничего об этом не знал, однако новость ему понравилась. Ведь если Сальвестро видел Ринальдо вместе с мессером Панцано и в тот же день рыцарь порвал с партией, где его ждало место капитана, так не справедливо ли предположить, что Панцано и не думал вовлекать юношу в число сторонников партии? Это в корне меняло дело и значительно укрепляло положение самого синьора Алессандро.