Он и в самом деле был искренен с друзьями во всем, что касалось плана уничтожения партии. Однако никто, даже его самые ближайшие сподвижники не догадывались о тех сокровенных помыслах, которые он таил в груди. На людях, при свете дня, он скрывал их даже от самого себя, дабы ни на мгновение не выйти из роли фанатичного борца за интересы коммуны. Зато по ночам, оставаясь наедине со своими мыслями, распахивал он самые темные тайники своей души, выпускал на волю неутолимых демонов честолюбия, тщеславия и гордыни и любовался сладостными картинами, которые они услужливо рисовали его воображению. Он видел себя, как всегда скромного, в окружении восхищенных друзей и единомышленников, превозносящих его за мудрость и решительность и молчаливо признающих его превосходство над собой. Он видел себя на советах, где сотни самых достойных граждан, богатейших, могущественнейших, ловили, как милостыню, его скупое слово. Потом он видел себя на площади среди людского моря, вскипающего кликами восторга и преданности. Все это ждало его в будущем, пока же именно ради этого будущего надо было молчать и притворяться.

— Кому же мне доверять, как не тебе? — продолжал Сальвестро. — Что касается переговоров… Мы просто не пойдем на эти переговоры.

— Но как же? — удивленно пробормотал Скали. — Ведь мы сами хотели…

— Верно. Но теперь благодаря тебе мы знаем, чем это нам грозит.

— Но что же подумают капитаны партии?

— Вот в этом-то все и дело. Капитаны партии не дураки. В прошлом месяце они здорово щелкнули нас по носу и стали ждать, чем мы им ответим. Мы предложили идти на мировую. Почему? Верно, уж не от хорошей жизни. И вдруг мы не являемся. Что должны будут они подумать? Что наше предложение начать переговоры — уловка, что мы не так уж слабы. Конечно, они захотят узнать все точно. На это у них уйдет время. А там уже будет готова наша петиция.

— Клянусь нашей дружбой, Сальвестро, — с чувством сказал Скали, — я жалею о словах, которые сказал сгоряча! Теперь я все понял.

Сальвестро улыбнулся. Наступило молчание. Гонфалоньер, нахмурясь, о чем-то задумался. Скали не хотел перебивать его мысли и тоже молчал.

— Нет, — проговорил наконец Сальвестро, покачав головой, — я был неправ, когда говорил, что мы ровно ничего не предпримем. Мы должны выиграть время, как можно скорее составить петицию. Как ты думаешь, Джорджо, если бы нам привлечь на свою сторону Альбицци?

— Старика Николайо? — изумленно воскликнул Джорджо.

— Нет, его сына, Алессандро. Ходит слух, он поссорился с отцом, так что сейчас, пожалуй, самое подходящее время. К тому же говорят, к нему из Парижа приехал племянник, ученый легист. Почему бы этому ученому юнцу не помочь нам в составлении петиции? Пока он все равно болтается без дела. А мы бы с его помощью управились за неделю или чуть больше…

— Но он же обо всем разболтает своему дяде, тот — отцу, Николайо прикажет капитанам партии, и нам конец.

— Ну, это я беру на себя. Думаю, он будет молчать как рыба. Впрочем, я еще подумаю об этом, а мессерам капитанам будет над чем поломать голову…

Внезапно, будто вспомнив что-то, он сокрушенно покачал головой.

— Что такое? — с тревогой спросил Скали.

— Забыл, — убитым голосом отозвался Сальвестро. — Совсем из головы вон! Внизу небось уже ждет капитан народа, чтобы представить приорам нового барджелло. Воображаю, какими манерами блеснет этот сер палач из захолустья.

Проводив друга до лестницы, которая вела к боковому входу со стороны улицы Львов, Сальвестро прежним путем не спеша вернулся в Зеленую залу, где капитан народа уже представил канцлеру Калуччо Салутати и приорам сера Нуто Пьери, нотариуса из Читта ди Кастелло, приехавшего по приглашению коммуны, чтобы занять во Флоренции должность барджелло.

Вопреки предположению Сальвестро Медичи сер Нуто оказался вполне отесанным человеком. Даже рядом с Калуччо Салутати, славившимся своей сдержанностью, вкрадчивыми манерами и изысканностью в одежде, он не выглядел грубым или невоспитанным. Высокого роста, довольно плотный, с правильными чертами лица, он производил внушительное впечатление и мог бы, пожалуй, показаться привлекательным, если бы не змеиная замедленность движений и не тусклый, немигающий взгляд водянистых глаз, сообщавшие всему его облику что-то неприятно звериное.

Когда Сальвестро неслышно в своих войлочных туфлях подошел к зале и незамеченный остановился у дверей, барджелло рассказывал приорам, как, подъезжая к Флоренции, неподалеку от монастыря Сан Сальви наткнулся на шайку разбойников, как благодаря своей осмотрительности, вовремя спрятавшись вместе со слугой в кустах, избегнул верной смерти, и, наконец, о том, как почти у него на глазах злодеи напали на двух путников, не смутившись даже тем обстоятельством, что один из них был юноша, а другой — беспомощный старик.

— Как! — воскликнул капитан народа. — У самых городских стен бесчинствует шайка разбойников, а мы ничего о том не знаем?

Сер Нуто пожал плечами и торжественно объявил, что, вступив в должность, постарается выполнять свой долг, очистит окрестности города от лихих людей, а тех злодеев, коих сам видел, разыщет и прикажет примерно наказать.

— И что же, — спросил канцлер, — эти разбойники убили тех несчастных путников или только ограбили?

— Нет, ваша милость, — ответил барджелло, — по чистой случайности они не смогли сделать ни того, ни другого. Юноша оказался на редкость отважным человеком: смело сразился с главарем шайки, поверг его наземь, потом ранил еще двоих, а остальные в страхе разбежались.

Один из приоров, язвительный сапожник по имени Симоне Бартоломео, с сомнением покачал головой.

— Не в правилах разбойников соблюдать рыцарские обычаи, — сказал он. — Вот если бы они все скопом напали на тех путников, этому бы я поверил. А то как на турнире…

— Они бы, верно, так и сделали, — возразил сер Нуто, — но их предводитель крикнул им, чтобы они не смели вмешиваться, что он сам хочет разделаться с тем юношей.

Сальвестро досадливо покачал головой и, по-прежнему никем не замеченный, отошел от дверей и направился в свои покои. Поистине сегодня был несчастливый день. Все словно сговорились преподносить ему дурные вести. Сперва Джорджо, теперь вот этот трусоватый сер Нуто…

Из всех, кто слушал в зале рассказ барджелло, только Сальвестро доподлинно знал, что за разбойники повстречались серу Нуто у монастыря Сан Сальви, потому что сам послал их на дорогу. Еще вчера утром ему донесли, что посланец партии, молодой дворянин по имени Лука да Панцано, которого Лапо ди Кастильонкьо послал вести переговоры с легатами папы, возвращается во Флоренцию. В другое время Сальвестро не обратил бы особого внимания на подобное обстоятельство: капитаны партии многократно сносились с курией. Теперь же, когда вместе с членами комиссии Восьми он вел переговоры с курией о заключении мира, миссия Панцано не на шутку его встревожила. Когда же он узнал, что Панцано побывал в Риме и встречался там с кардиналами, ему стало ясно, что партия готовится не только разрушить все его планы, но и ликвидировать «Установления», превратить пополанскую республику в олигархическое государство и хочет для этого заручиться поддержкой папы. Положение было настолько серьезным, что всякое промедление или нерешительность были равносильны гибели. Поэтому он решил перехватить посланца партии, отобрать у него письма кардиналов, которые он несомненно вез с собой, и, узнав таким образом, что замышляет партия, принять своевременные и решительные меры.

Задуманное им не было чем-то необычайным или трудновыполнимым. В политической борьбе та же партия не гнушалась ни кинжала, ни яда, ни клеветы. К тому же Панцано ехал один, значит, все можно было обделать без лишнего шума. Трудность заключалась лишь в том, чтобы найти подходящего исполнителя. В конце концов он остановил свой выбор на некоем Луиджи Беккануджи.

Когда-то у Луиджи было состояние, но он довольно скоро частью промотал его в кутежах, частью потратил на женщин, до которых был большой охотник (недаром его прозвали Волокитой). Оказавшись на мели, он влез в долги и сейчас жил в вечном страхе перед кредиторами. Чтобы поправить свои дела, он посватался к приемной дочери своего старого приятеля Алессандро Альбицци, за которой давали хорошее приданое. Однако сердце девушки склонилось к другому, и этим другим был Панцано.