— Как только мы что-то узнаем, сразу же им расскажем, только с помощью Борьки и Миши все разведать будет намного легче. Они согласны на все условия! Они будут выполнять любые поручения — это же здорово, что у нас с тобой есть хоть крошечная, но своя тайна! Только твоя и моя. О мальчишках, о том, что они посвящены в нашу тайну, знаем только мы с тобой. Если хочешь, это игра! Не играть же с взрослыми, в самом деле!

— Причем тут игра? — повернулась к ней Ветка. — Кажется, мы все решали всерьез. Союз Четырех — это очень серьезно, а ты все время юлишь и путаешь… Нечего тут запутывать — и так все ясно. Ляпнула сдуру — так ляпнула, и нечего теперь выкручиваться!

В глубине души Ветка сама себе удивлялась: почему ее так задела эта история? Почему она так остро на все реагирует, что заставляет ее не соглашаться, напирать на подругу и быть такой резкой… Пожалуй, это случилось с нею впервые в жизни — обычно Вероника с легкостью шла на компромисс и уступала подругам.

— Знаешь, — сказала она вдруг совсем серьезно, — мне надоело играть. Я хочу чего-нибудь настоящего. А тут… Понимаешь, когда твой папа и моя мама согласилась вместе с нами распутывать эту тайну, для меня это было… ну, они нас признали, что ли… Им самим захотелось вместе. А мы все разрушили. Вот и получается, что мы — взбалмошные девицы, это слово тетя Шура моя очень любит — взбалмошные! И еще шалопутные. И нам ничего нельзя доверить всерьез. А можно только на нас умиляться: «Ах, как ты выросла! Ах, ты совсем большая!» Помнишь, твой папа так говорил там, в деревне? Вот это — пожалуйста: гладить по головке или отпихиваться: мол, не мешай! Как ты не понимаешь: приняв твою идею Союза, они и нас приняли… совсем по-другому, вот! — она снова потупилась.

— Ветуля моя! Ветушечка! — Машка бросилась к ней на шею. — Ну, пожалуйста, извини меня, я не хотела. Можно еще все исправить — прогоним мальчишек и все дела! Скажем, что все наврали.

— Вот, все у тебя так: то одно, то другое, потом третье и с пятого — на десятое… Ладно, чего теперь, сколько можно выкручиваться?

— Вет, понимаешь, — Маша произнесла это неожиданно тихо, полушепотом, она казалась теперь серьезной и даже смущенной. — Мне так нравится нравиться! В общем… ну, когда на меня обращают внимание. И знаешь… только тебе. — Она подняла на Ветку умоляющие глаза. — Обещай, что никому…

— Дурочка! — Ветка быстрым легким движением погладила Машу по стиснутым в кулачок ладошкам. — Ну, кому я скажу. Обещаю… ни слова!

— Мне очень Миша понравился. По-моему я в него влюбилась! — и, неожиданно для себя самой, она вдруг разревелась, совсем по-детски вытирая кулачками слезы.

Манюне было не привыкать изворачиваться: с самого раннего возраста ей приходилось существовать между двух огней — между мамой и папой, которые вечно чего-то не могли поделить между собой. Атмосфера то скрытой, то явной вражды, над созданием которой с особым усердием трудилась мама, заставляла Машку скрывать свои настоящие чувства, хитрить, а то и попросту лгать, чтобы не расшибиться об эти две вечно сталкивающиеся скалы — папу и маму… Она научилась носить маску, играть, и эта маска, похоже, оказалась ей как раз впору. Машке было так проще, легче лавировать, и скоро она вошла во вкус: а это удастся скрыть? А то? И это?.. Одному посочувствовать, дать понять, что она-то видит, как к нему несправедливы… И через пять минут то же самое дать понять и другому.

Надо сказать, вряд ли она была виновата в том, что стала такой. И Сергей Алексеевич, видя как семейные неурядицы ломают дочь, всегда страдал и один нес в себе эту боль — жена этого не понимала, не хотела понять. Более того, желая достичь своего, она стала манипулировать Машкой, видя, что отец скорее уступит ей, чем позволит втягивать дочь во взрослый конфликт. Он любил их обеих, мучился, Машка это чувствовала и страдала, но не хотела причинять маме боль, открыто принимая сторону отца, которого обожала… Этот ад разрешился разводом, который принес всем некоторое облегчение, но никому из троих не помог обрести ни цельности, ни просветления…

Манюня и здесь, на даче, обманом урвав этот месяц, чтобы побыть вместе с папой, все-таки не смогла освободиться от своего пристрастия к играм, чаще всего легкомысленным, а порой детально обдуманным и серьезным. Но к Ветке она привязалась на самом деле, ей было жаль, что та так расстроилась из-за нее, ведь она, не задумываясь, разрушила их союз, их тайный замысел, пусть он был всего лишь воздушным замком… Манюне такие кульбиты и повороты были привычны, а Ветка, оказывается, все принимала всерьез. Пожалуй, даже слишком всерьез. Что ж, она, Маша, на будущее это учтет и постарается не выкидывать больше фокусов. Хотя, как без них? Скукотища! Нет, она постарается расшевелить Веронику, чего она такая мороженая? Они вместе таких дел натворят за лето — отец-таки дозвонился до тети Оли, и та обещала уговорить Ирину — Машкину мать, чтобы Манюня подольше задержалась на даче. Они найдут клад! Обязательно найдут! И, кажется, она в самом деле влюбилась… Этого еще не хватало. Вот еще, чтоб она первая, да ни за что!

В Машке сорвалось что-то, какая-то заведенная до отказа пружинка, которая все последнее время была натянута как тетива. Мамины слезы… Ее собственное вранье. Папа, дни без него… И никогда его в доме больше не будет! И никогда…

— И-и-и-и… — скулила она, уже не в шутку, рыдая на плече у Ветки. — Ве-е-е-ет-оч-ка, ми-и-и-и-ленькая, что со мной?

— Машунечка, Мунечка! — придумывала все новые ласкательные имена растроганная и взволнованная Ветка. Она видела: с той и вправду что-то неладно — эти слезы были такие горькие… — Все хорошо, ну же, слышишь? Ну, влюбилась! Так это же здорово! Ты такая хорошенькая! Просто красавица. Он в тебя тоже влюбится, наверное, уже влюбился. В тебя же нельзя не влюбиться. А я тебя просто люблю.

Ветка покачивала тихонько подругу, как маленького ребенка, крепко обнимая за плечи. И та стала успокаиваться.!

— Знаешь, я тоже тебе скажу кое-что, — Веточка отвела с Манюниного заплаканного лица намокшую от слез прядь волос. — Только ты тоже… никому, хорошо?

— Конечно! А что? — Машка всхлипнула, — похоже, в последний раз, выпрямилась и вся превратилась в слух.

— А мне… Мне Алеша понравился. Ну, тот мальчик, который потерялся в Свердловке, помнишь?

— Как не помнить! Как его бабуся тогда смешно причитала: «Ой, спасибо вам, ой, да расспасибо вам, спасли моего внука, да, куда ты пропал, болван, как ты нас напугал!» И — хлесь, хлесь его по щекам.

— Да уж, бабушка у него… — помрачнела Вероника. — Ну вот, ты теперь знаешь. Я… мне бы хотелось еще раз его увидеть. Он такой странный… На других — как-то совсем не похож.

— Слушай, нет ничего проще! — совсем оживилась Манюня. — Прямо сейчас за ним мальчишек пошлем — пусть ему скажут, что мы его ждем на пруду. Или не мы ждем, лучше пусть они сами его позовут, вовсе без нашей инициативы, как будто нам на него и плевать совсем. Правильно, пусть они его тащат на пруд. А мы — тут как тут! И как ни в чем не бывало! Алеша, ой, привет, какими судьбами? — Она вскочила с кровати и, театрально улыбаясь, сделала книксен. А потом расхохоталась во все горло и кинулась к Ветке на шею. — Ой, Ветка, как хорошо, что мы с тобой познакомились! Я тебя ужасно люблю, просто ужасно! Давай и в Москве дружить?

— Ну, конечно! Послушай, Мань, а давай мы Алешу примем в нашу компанию… ну, вместе с мальчишками. И посвятим в нашу тайну про клад? Ты как?

— Классно! Нет вопросов! Так пошли?

— Пошли!

И они побежали на веранду, легкие, стройные, длинноногие, еще больше похорошевшие от пережитого, от этого сумбурного разговора, который, кажется, только теснее их сблизил, — порхнули в сад, в жару, в лето, чтобы мчаться стремглав по его затаенным тропинкам, мчаться навстречу самим себе, своему будущему, которое поджидало, быть может, за поворотом в лесу…

Куда побежишь ты, Веточка, что изменится оттого, что выберешь ту, а не другую тропинку, теряющуюся во влажной лесной глуши, пройдешь по ней, что-то увидишь, услышишь, почувствуешь… и это «что-то» увидит, услышит тебя. Проникнет в тебя. И станет тобой!