— Детка, это совсем не то. Тогда строили… ну ты же была в Загорянке у тети Эллы. Вот те дачи — как раз из «Тимура». А это…

— Мам, но здесь же советская звезда!

Они уже обошли весь дом, вымокнув от росы чуть ли не по колено. На берегу, на полянах солнце уже пекло совсем по южному, и роса давно высохла, а здесь, под сенью вековых лиственниц и дубов, окружавших дом, было прохладно и сыро. Будто впитал он всю влагу пруда, втянул, всосал ее своими глазами-окнами, зубами-колоннами и дышал этой прелой сыростью, как бы защищаясь от солнца и света непроницаемым занавесом.

— Советская…

Вера задумалась. Голова у нее стала тяжелая, мысли сбивались, путались, текли несвязно и словно бы нехотя…

Устала, не выспалась, подумала она, смахивая с лица паутину. Тут ее много было повсюду — на стенах, на кустах, на деревьях. Что-то мрачное в этом месте есть, мертвенное. Давит. Она поглядела на дочь. Та вся вытянулась, словно гончая, взявшая след, будто искала что-то, озиралась, принюхивалась… Даже личико у нее заострилось.

— Знаешь, — сказала Вера, оглядываясь на звезду под круглым оком окна, — по-моему это… совсем другая звезда.

— А какая? — Веточка запрокинула голову. Ветер, налетевший вдруг средь затишья, зашумел в кронах деревьев, и к ногами их упала сухая ветка.

— Не знаю, — сердито ответила Вера, сказала — как отрезала, видно, не желая продолжать разговор.

По лицу ее девочка поняла: мама-то знает, что имеет в виду, но не хочет ей говорить.

— Пойдем, детка.

— Ой, мам, подожди, тут еще сарай. Смотри, какой интересный, весь фундамент мхом зарос. Как бархатный! Надо же, не думала никогда, что у простых сараев бывают такие крепкие каменные фундаменты.

Веточка, высоко подскакивая в траве, мигом оказалась возле низкого вытянутого строения, напоминавшего чем-то конюшню, с узенькими оконцами под самой крышей. Вся постройка сильно осела, глубоко вросла в землю, но все равно было видно, что стояла она на очень мощной каменной кладке.

Вера глядела, как Веточка скачет вокруг сарая, стараясь подпрыгнуть повыше, чтобы заглянуть в его крошечные, забранные проржавевшими металлическими решетками окна. Ее вдруг охватила какая-то неосознанная тревога.

— Вероника, сейчас же вернись! Слышишь?

— Иду! — девочка уже мчалась по травянистому склону к берегу пруда. — Ой, мамочка, у меня сейчас такое чувство: кажется, шаг — и взлечу! А может быть, прыгну в воду. Ты искупаться не хочешь?

— Ну, не здесь же! Мы же не знаем берега. Может, тут ямы или сплошные водоросли. Искупаемся после обеда на своем берегу. Погляди на наш домик — какой он отсюда маленький! В елках прячется. Там посуда нас ждет немытая… Знаешь что, пойдем-ка в деревню, что-то мне молочка захотелось.

Эти семь дней, проведенные вдали от людей, как на необитаемом острове, чудодейственно повлияли на Веру — ее словно отпоили живой водой. И Ветка порозовела, воспрянула, ожила. Она рыскала по лесу, окуная лицо в букетики ландышей, которые чуть не охапками тащила в дом.

— Деточка, остановись, ты весь лес погубишь! Надо же меру знать… — взывала к ней Вера, но про себя благословляла Веткину неуемность, восторг, пробуждаемый майским буйством природы.

Весь дом был заставлен букетами ландышей, и Веточка, кажется, позабыла про все свои городские печали, а Вера… она никак не могла забыть о письме. Это обрывок письма, выпавший из груды старых журналов, разбередил ее сердце.

И теперь, обойдя вокруг старого дома на другом берегу, Вера вдруг поняла, что ей до смерти хочется разузнать, нет ли в деревне еще подобных журналов, в которых могут прятаться письма ее незнакомки. А может, что-то другое наведет на след, поможет узнать о ней?

Но какая тут крылась связь — между письмами и прогулкой на дальний берег — она покуда не понимала. Только чувствовала: немедленно прочь отсюда и поскорее в деревню!

Вернувшись домой, они захватили бидон, корзиночку для яиц и отправились в путь.

Сергей Алексеевич, рассеянно помахивая бидоном, тоже в это время направлялся в деревню. Он не шел, а плыл распаренным перелеском, плыл, едва переставляя ватные ноги, разморенный настоянным на жаре духом трав и сосновой хвои. Всякое подобие мысли растекалось в пылавшем зное, и Сережа почувствовал, как в нем все отчетливей укрепляется некое смутное недовольство.

«Жар допек, — подумал Сергей и в сердцах хватанул кулаком по стволу крепкой старой березы. — Надо было отсидеться в прохладном доме, почитать и спокойно дождаться сумерек. Так нет, поперся по эдакой сумасшедшей Сахаре. Ну и май! Не май, а безумие сущее. Видно, у природы тоже заскоки бывают…

Ну, что ты ноешь, дурак! Что не так? Радоваться бы такой погоде, а он канючит… Вот, вернусь из деревни, на пруд схожу, искупаюсь. И этюдик вроде бы получился…»

Он злился на свое настроение, на внезапную слабость, на тоску по Манюне. На кота, который буроватой рыженькой тенью прыскал в траве, то обгоняя его, то пропадая в кустах. Вон, далеко впереди мелькнул его хвост.

Коты, цветы, шорохи, шелесты… А откуда они? Листочки вон не шевелятся даже! Обвисли от этой жары. Хотя шелесты — это нормально. Лес живой и занятие его — шелестеть…

С этой мыслью Сережа выбрался из перелеска и вступил на прокаленную солнцем дорогу у деревенской околицы.

Куры сомлевшие в пыли валяются — даже лапками не шелохнут. Собак не слышно — попрятались. Жар — и пустынная деревенская улица. Жар — и два ярких цветастых пятнышка впереди: две фигурки девичьи, одна побольше, другая поменьше.

Вот они подошли к забору. Что такое? Визг ребячий и крик. Истошное кошачье мяуканье. Ага, к калитке детина здоровый вышел. Шатается — пьяный, видать. Та, что повыше, что-то ему говорит, возмущенно рукою машет. Калитку толкнула, внутрь вошла. А маленькая так и застыла на месте. Ба, что там такое? Ох ты, господи, этого еще не хватало!

Сергей кинулся вперед, что есть мочи.

Вера с Веточкой приближались к знакомому дому у края деревни.

— Мам, а может, там еще такие журналы есть? — словно угадав мысли матери, спросила Веточка.

— Угу, сейчас узнаем.

Тут раздался звон, грохот, что-то упало, покатилось по ступенькам. Вся эта какофония сопровождалась диким кошачьим воем, потом раздался истошный мальчишеский крик: «Папа, не надо!» Глухой удар оборвал этот крик.

— А-а-а-а! — разорвало сонную тишину.

— Что там такое? Боже мой, он же его бьет! — воскликнула Вера, устремляясь к калитке. — Ветка, стой здесь, за мной не ходи. Стой на месте, слышишь?

— Ой, мам! — охнула Ветка, стиснув руки. — Мамочка, не ходи туда!

— Я те покажу, гад! Будешь знать! Будешь! — слышались хриплые выкрики и возня.

— А-а-а! Пап, не на-а-а-а… Я не бу-у-у-у…

— Лизка, паскуда, а ну с глаз моих! Ща мы братана твоего поу-у-у-чим!

— Что вы делаете! Остановитесь! — звенящий Верин голос ворвался в этот нестройный хор. — Прекратите сейчас же!

— А-а-а, дачница! Тебя не спросил…

Знакомый детина с рябоватым лицом разогнулся и повернулся к Вере. Скрючившийся у крыльца мальчишка мигом отполз в сторону и, припадая на одну ногу, кинулся наутек к сарайчику на задах. За ним поспешала плачущая малютка лет четырех, похоже, сестра.

— Этот гад, т-то есть, мой сын, — детина качался, стоя на широко расставленных ногах, — он к-кота за хвост! К яблоне!

Тут только Вера заметила буроватого с рыжинкой кота, который покачивался под яблоней, растопырив лапы, подвешенный на веревке за хвост.

— Боже, снимите его скорее!

— He-а! Сын повесил, вот он пусть и снимет. А ты… — они с Верой стояли друг против друга, разделенные закрытой калиткой, — т-ты не в свое дело не лезь! Ч-чи-та, — он рыгнул, — т-тельница! Может, тебе еще журнальчиков хоцца, а? — рябой покачнулся, но на ногах устоял. — Так у меня есть. Вот так. У меня вс-се есть! А тебе — хрен. На-кось, выкуси!

— Снимите кота! — Вера вся напружинилась, словно перед прыжкам в воду.