— Что-с?
— Отмените…
— Я никогда не отменяю своих распоряжений…
Замятин еще постоял, опустив голову, и потом продолжал так же глухо:
— Отмените… Я говорю: какой же после этого посреди дикого народу… престиж?
— Что-о-с, — вспыхнул заседатель… — Престиж? Престиж вам!.. Не угодно ли повернуться лицом, когда с вами говорит начальник… Что это за поза?.. Руки по швам! — крикнул Костров, выходя из себя.
Замятин неохотно и не до конца повернулся и опустил руки. Заседатель окинул всю его фигуру горящим взглядом.
— Тебе, Кондратий Замятин, — сказал он, отчеканивая каждое слово, — статья такая-то, о «состояниях» известна?.. Примечание такое-то об изъятых от телесных наказаний?.. Ступай и помни, что если ты выведешь меня из терпения, то я применю к тебе это примечание при первом случае… И никакие шашни, никакие доносы не помогут… Ступай…
Замятин издал что-то вроде глухого медвежьего ворчания, круто повернулся и исчез за занавеской. Вид у него был такой же зловеще-унылый и упрямый. Уходя, он даже непочтительно стукнул дверью… Степан Осипович проводил его враждебным и внимательным взглядом.
Когда портьера за писарем перестала колыхаться, Костров повернулся ко мне.
— Ну-с, вот вы изволили видеть сами… Так сказать, бытовая картина, которую бы можно озаглавить: положение сибирского администратора… Что скажете?
Я решительно не знал в ту минуту, что я могу сказать о положении сибирского администратора. Впрочем, Степан Осипович сам вывел меня из затруднения. Он подвинул мне коробку папирос, закурил сам и сказал тоном доверчивым, отчасти даже конфиденциальным:
— Вот вы человек просвещенный… Судите сами: на ответственности заседателя целое, так сказать, государство… Заседатель отвечает за благосостояние и спокойствие в некотором роде сибирской Швейцарии…
Он опять меланхолическим жестом указал на карту.
— А между тем заседатель связан по рукам и ногам… Власть его ограничена до смешного! Верите, я не имею возможности прогнать какого-нибудь ссыль…
Он спохватился и поправился:
— С одной стороны, какая-нибудь уголовная фигура, вот вроде сейчас вами виденной… С другой — исправник, из местных, непросвещенный, грубый, который, однако, имеет возможность на всяком шагу ставить препятствия…
Он сделал усилие и передвинул свое тяжелое кресло, так что нас разделял только угол стола.
— Послушайте, — заговорил он несколько пониженным голосом. — Вот я и говорю: вы человек просвещенный, обладаете талантом. Скоро будете в России… Еще скорее в Иркутске… Что, если бы вы изобразили… ну вот хотя бы то, что видели… «К положению просвещенного администратора в Сибири»… Я, с своей стороны, мог бы дать некоторые пояснения… Тема для статьи — богатейшая… Если я отвечаю, дайте мне власть… Это понятно. Если мне доверяют, я должен быть независим от какого-нибудь… там… исправника старого закала, который принимает доносы, роняя, так сказать, престиж… А? Что такое? Что вам нужно?..
Сердитое восклицание относилось к писцу, который в эту минуту тихо приподнял портьеру и просунул в кабинет свою лысую голову с выразительно суровым лицом.
— Ну, что там такое? — нетерпеливо спросил Костров.
Писарь переступил порог, тихо опустил портьеру и, бесшумно ступая в мягких валенках по ковру, подошел к столу. Здесь он остановился как бы в нерешительности, глядя то на заседателя, то на меня…
— Пришел… — сказал он.
— Кто пришел? Да говорите вы, черт вас возьми, по-человечески!
Лысый писец как-то съежился, но после нетерпеливого начальственного окрика сказал почти шепотом:
— Бурмакин-с…
Заседатель как будто удивился.
— Уже? — сказал он. — А… да, да… Ну, хорошо, хорошо…
Он отодвинул свой стул и с любезною, несколько сконфуженною торопливостью повернулся ко мне.
— Да-с… так мне очень приятно… как же, как же: слышал от Кронида Ивановича… Очень, оч-чень сожалею, что обязанности службы лишают меня в некотором роде удовольствия… В противном случае, поверьте… счел бы за честь… Карпов, выдашь вот им бумагу… Счастливого пути… В Россию! На милую родину… Завидую…
Он вышел из-за стола и, задержав мою руку в своей, продолжал:
— Может быть, по приезде в Россию или… еще лучше в Иркутск… вы вспомните о том, что я говорил. Очень, оч-чень жаль, что важные дела мешают мне в настоящую минуту дать некоторые материалы… Но, впрочем, под пером талантливого человека и то, что вы видели и слышали… Всего, всего хорошего…
Он говорил любезно, но в голосе слышалась сильная озабоченность… Было видно, что преждевременное появление того человека, о котором говорил писарь, спутывало какие-то планы господина Кострова…
В канцелярии, куда я вошел, было новое лицо и, пожалуй, новое настроение. У одного из столов стоял высокий человек в приискательском кафтане из верблюжьей шерсти, с узорно расшитыми полами. Кафтан был перетянут красным кушаком, концы которого были старательно расправлены и кинуты бахромой на боку. Одна пола была приподнята и заправлена за пояс, открывая широкие плисовые шаровары, вдетые в голенища высоких сапог. В руках он держал дорогую соболью шапку, из-за голенища торчала чеканная ручка нагайки. Все в этой фигуре отзывалось рассчитанным приискательским щегольством, а красивое смуглое лицо с неприятно полными и красными губами дышало уверенностью и самодовольством. По-видимому, то что он успел сказать здесь, в канцелярии, до моего прихода, доставило всему штату много развлечения и удовольствия. Писаря бросили писать, все улыбались, на всех лицах виднелось оживление.
Когда я вошел, новый пришелец двинулся навстречу и обменялся взглядом с шедшим за мною Карповым. Тот утвердительно кивнул головой, и Бурмакин уверенно направился к двери…
Этого человека я уже встречал…
Это было несколько дней назад, на дороге между двумя станками. Был серый, неприятный день с холодным пасмурным небом и пронизывающим ветром, наметавшим кое-где сугробы сухого снега и свистевшим в обнаженных придорожных кустах и деревьях. Мы ехали с раннего утра и уже устали от холода, пустынного ветра и пестрого мелькания снежных пятен и обнаженных скал.
В одном месте нас обогнали широкие пошевни, запряженные парой лошадей с колокольчиком. Они вынырнули на дорогу с проселка, в конце которого виднелись верхушки крыш небольшого поселения, расположенного у самой реки. Ямщик был сильно пьян и гнал лошадей без толку, то нахлестывая их кнутом, то задергивая вожжами. Сани мотались по ухабам, как будто тоже пьяные, а в них беспорядочно барахтались две фигуры. Один из седоков, молодой парень, откинув голову назад, тянул водку прямо из горлышка бутылки… Его кидало на ухабах, водка лилась мимо, и он глупо смеялся пьяным смехом. Другой, полулежа в широких пошевнях без всякой подстилки, то поощрял своего спутника, то толкал его под локоть; мне он показался значительно трезвее. В одном месте сани вдруг наклонились, и оба седока выкатились на дорогу.
Пока младший старался подняться, тыкаясь красными руками в холодный снег, другой встал на ноги и не совсем твердой походкой направился к нам.
— Здравствуйте, господа! Издалеча ли бог несет?.. — спросил он, внимательно оглядывая нас.
Мы ответили.
— А я — Бурмакин!.. — сказал он гордо.
Это имя было нам знакомо. Бурмакин был очень известный в тех местах глава спиртоносов, ежегодно снаряжавших в тайгу целую экспедицию хищников золота, устраивавших в глухих притонах свои становища и скупавших у приисковых рабочих подъемное золото за деньги или за спирт. Промысел чрезвычайно опасный, требующий большой выносливости, решительности и сноровки, но и очень прибыльный. И каждый год в то время, когда большинство местных поселенцев, а иногда и крестьян, шло наниматься на прииски, — меньшинство, состоявшее из наиболее отчаянных удальцов, отправлялось к Бурмакину. Он выбирал из них самых подходящих и «давал задатки», как глава какой-нибудь известной фирмы…
Я с интересом взглянул на эту знаменитость, стоявшую перед нами на дороге. Бурмакин был в широкой дохе, распахнувшиеся полы которой трепал ветер. Лицо его было неприятно красное, набухшее как бы от продолжительного пьянства, но в глазах виднелась решительность и сила.