Граф с товарищами в Москву вернулся, волнения стихли. Но… с тех пор на имени юного студента поставлен штемпель: «неблагонадежный», и он попал под негласный надзор полиции.

Те времена были много благодушнее наших. Теперь этот роковой штемпель лишает заклеймленного огня и воды, преграждает ему доступ на всякую казенную службу, заставляет господ губернаторов «не утверждать» кандидата на службу земскую, а иной раз даже гонит с частной, оставляя торную дорогу только в эмиграцию или в нелегальные. Тогда служебная карьера от тайных аттестаций не прерывалась. Пушкин, как известно, был сослан «в чиновники» в Новороссийский край, Герцен — в Вятку, Салтыков был в Вятке же советником казенной палаты и т. д.

Служебная карьера графа Салиаса шла тоже довольно успешно. Он стал чиновником по особым поручениям при тамбовском губернаторе, потом «по личному желанию гр. Д. А. Толстого» сделался редактором «С.-Петербургских ведомостей». Нужно заметить, что это «особое поручение» требовало нарочитого доверия, так как это редакторство «по назначению» совпало с отнятием аренды «Петербургских ведомостей» у либеральной редакции Корша и Суворина. Граф Салиас это доверие оправдал, был затем принят в российское подданство с высочайшего соизволения и затем одним почерком пера (как выразился министр Тимашев), не имея чина, получил сразу чин надворного советника. Затем граф был членом комитета цензуры иностранной в Петербурге и, наконец, управляющим конторы императорских театров, в каковом качестве представлялся государю.

Но вот однажды ему случилось отправиться в провинцию, где губернатором был его приятель. Граф по приезде в город остановился у этого губернатора. Однажды последнему принесли секретную бумагу. В ней губернатору, как домохозяину, предлагалась некая секретная анкета, относившаяся к его гостю, как состоящему под тайным надзором полиции!

Это было, по словам графа Салиаса, девятнадцать лет спустя после того, как юный студент Московского университета выслушал благосклонные назидания шефа жандармов, добродушного князя Долгорукова! Все это время за графом при всех его передвижениях следовала, как тень, репутация «неблагонадежности», и полиция озабоченно отмечала его приезды и отъезды, причем, конечно, росло соответствующим образом и «дело» об этом опасном человеке в сыскных учреждениях.

Впрочем, девятнадцать лет — это еще не очень много. Пушкин был менее счастлив и числился неблагонадежным чуть не полвека спустя после своей смерти. Заслуга освобождения великой тени от негласного надзора полиции принадлежит, по словам генерала П. Панкратова[77], шефу жандармов, известному генералу Мезенцеву. Назначенный шефом, Мезенцев потребовал к себе списки поднадзорных, в числе которых продолжал значиться «титулярный советник Александр Сергеевич Пушкин». Мезенцев тотчас же, конечно, распорядился очистить списки неблагонадежных лиц от умерших литераторов, чтобы в них осталось более простора живым.

1909

Старец Федор Кузьмич^*

О старце Федоре Кузьмиче, герое повести Л. Н. Толстого, в исторических журналах существует целая, небольшая, правда, литература, а в последние годы личность таинственного отшельника стала предметом очень обстоятельного исследования. Было бы удивительно, если бы эта загадочная фигура не привлекла художественного внимания Л. Н. Толстого, до такой степени она заманчива и колоритна именно в толстовском духе: как бы ни выяснилась в дальнейшем действительная личность, скрывшая свое происхождение под кличкой Федора Кузьмича, — но и теперь уже несомненно, что под этим скромным именем в далекой Сибири угасла жизнь, начавшаяся среди блеска на высотах общественного строя. Итак — отречение и добровольный уход, — таково содержание этой загадочной драмы.

Вот в самых общих чертах то, что известно о Федоре Кузьмиче.

Осенью 1836 года к одной из кузниц около города Красноуфимска, Пермской губернии, подъехал верхом неизвестный человек, в простом крестьянском кафтане, и попросил подковать ему лошадь. Много, без сомнения, всякого звания людей проезжало по Красноуфимскому тракту, и многие из них подковывали своих лошадей, свободно отвечая на обычные вопросы любопытных кузнецов. Но в фигуре незнакомца было, по-видимому, что-то особенное, обращавшее внимание, а обычные «придорожные» разговоры он поддерживал, может быть, неумело и уклончиво. Может быть, также, что и одежда была для него не совсем привычна, и в окружающей обстановке он ориентировался плохо. Как бы то ни было, — разговор с кузнецами закончился тем, что неизвестного задержали и, по российской традиции, представили для разрешения недоумений «по начальству»…

На допросе он назвался крестьянином Федором Кузьмичем, но на дальнейшие вопросы отвечать отказался и объявил себя бродягой, не помнящим родства. Последовал, конечно, суд за бродяжество и, «на основании существующих узаконений», приговор: двадцать ударов плетей и ссылка в каторжные работы. Несмотря на многократные убеждения местных властей, относившихся с невольной симпатией к незнакомцу, в манерах которого чувствовалось, по-видимому, какое-то превосходство, — он стоял на своем, принял свои двадцать ударов, и 26 марта 1837 г. не помнящий родства бродяга Федор Кузьмич прибыл с арестантской партией в дер. Зерцалы, Боготольской волости, близ гор. Ачинска[78]. Таким образом неизвестный, появившийся нивесть откуда и не сумевший удовлетворить любопытство красноуфимсюих кузнецов, смешался с бесправной массой арестантов и каторжников. Здесь, однако, он опять сразу выделился на тусклом фоне преступников, страдающих и угнетенных.

Наружность этого человека все, знавшие его, согласно описывают следующими чертами: рост выше среднего (около 2 арш. 9-ти вершков), плечи широкие, высокая грудь, глаза голубые, ласковые, лицо чистое и замечательно белое; вообще черты чрезвычайно правильные и симпатичные. Характер добрый и мягкий, по временам, однако, проявлял легкие признаки привычно сдерживаемой вспыльчивости. Одевался более чем скромно: в грубую холщевую рубаху, подпоясанную веревочкой, и такие же порты. На ногах коты и шерстяные чулки. Все это очень чистое. Вообще старец был чрезвычайно опрятен.

Первые пять лет «бродяга» Федор Кузьмич прожил на казенном Красноречинском винокуренном заводе, в пятнадцати верстах от дер. Зерцал. На принудительные работы его, впрочем, не употребляли: и начальство, и служащие завода относились к благообразному старцу с особой внимательностью. Поселился он сначала у пригласившего его в свой дом отбывшего срок каторги Ивана Иванова. Но потом, заметив, что старик тяготится совместной жизнью в избе, Иван убедил односельцев построить для Кузьмича отдельную келью, в которой он и прожил одиннадцать лет. Пробовал старец и тяжелой работы: нанялся на золотые прииски, но скоро бросил. Жил после этого на пасеках, в лесных кельях, учил по деревням ребят. И всюду к нему влеклись простые сердца; Кузьмичу несли свои грехи и скорби, печали и недуги, простую веру и несложные вопросы. «Наставления его всегда были серьезны, немногоречивы, разумны, часто метили на сокровенные тайны сердца», — так говорит лично его знавший и писавший о нем «епископ Петр».

Вскоре простая и богобоязненная среда почувствовала потребность снять с Кузьмича все житейские заботы, и его наперерыв звали к себе на жительство разные люди. Так жил он еще на пасеке у богатого крестьянина Латышева в Красноречинекой станице, уходил в леса, в глухую деревню Карабейникову, «для большего уединения», но затем опять вернулся в Красноречинск… В 1852 году томский купец Семен Феофанович Хромов, проезжая теми местами по торговым делам, познакомился с Кузьмичем и стал заезжать к нему для беседы. Впоследствии Хромов уговорил его переехать на жительство сначала на свою заимку под Томском, а потом построил ему келью в своем городском саду. Здесь загадочный старец прожил до своей смерти, окруженный в семье хозяина настоящим культом. Даже среди прозаических и скудно наделенных воображением сибиряков, — культ этот распространился довольно широко. Отшельника посещали простецы-крестьяне, купцы, чиновники, представители духовенства. Упомянутый выше епископ Петр написал о нем, на основании личного знакомства, воспоминания, проникнутые простодушной уверенностью в святости Кузьмича; он приводит случаи его сверхъестественной прозорливости и даже прямо чудес. Впоследствии его высокопревосходительство Константин Петрович Победоносцев, во избежание соблазна, строгими циркулярами воспретил считать бывшего арестанта за святого, но, конечно, достиг лишь того, что благоговейные толки с печатью официального запрета — распространялись еще шире. Другой епископ, посетивший старца во время его болезни, вышел из его кельи, объятый недоумением и сомнениями, находя, что «старец едва ли не в прелести». До такой степени речи его были невместимы скромному званию.