Взял тут он бывшего воеводу и вывел на пригорок. С пригорка-то далеко видно: кругом поля расстилаются, леса темнеют, речки по земле змеятся и сверкают. По нивам пахари пашут, будто мураши ползают. И где такой мураш проползет, земля, как бархат, почернеет. И уже половина земли черная…
— Гляди, — говорит, — глупый ты человек. Понимаешь ли ты эту силу великую? Была земля вся белая от снегу, господь снег согнал. А человек ее чуть не всю ровно бархатом пашней покроет. А ты, глупый воевода, со своим сержантом хотел великое земное стремление удержать и вспять обратить. С весной бороться вздумал…
Посмотрел воевода кругом и вздохнул: «Глупый я, глупый! Неужто я это все задержать хотел?» А звездочет говорит:
— Ты бы, воевода, каждой весенней былинке радоваться должен. Ты бы, воевода, смотрел, чтобы никто весне-матушке и великой народной работе мешать не мог. Ты бы великому деланию помогать должен: увидел ты, что в твоей округе новая былинка появилась, ты бы и ту пригрел да окопал. Узнал ты, воевода, что у твоих людишек новая мыслишка в головах засветилась, — ты бы и ей помог да поддержал… Или хоть не мешал бы, и то дело! И шло бы в твоей округе великое делание, и благословляли бы тебя все роды. А пришло бы время, ты же бы сам у себя и перемену сделал… А ты, — смешно сказать, — с календарями воевать стал, по ласточкам из пушек палил, а то и забыл, что иной раз и камни… да что камни — календари с учебниками, — и те супротив тебя возопить могут. Кончено твое дело, воевода Устаревший, и не познаеши к тому места своего. Аминь!
Так оно и вышло. Завелись после того в Востоковской округе новые порядки, думы да соборы. Первое время не вовсе было спокойно, так что даже порой улица на улицу ходила и волость на волость. Все спорили, как лучше устроить. И не раз на ту пору Устаревшие подсылали отставных околоточных, чтобы народу про них напоминали: дескать, вот при ком спокойно было. Да людишки только смеялись:
— Это те, что руками потоки весенние ловят да вспять обращают? Не надо! Как уж никак перебьемся, а на эту срамоту не согласны.
Так и перевелся род Устаревших воевод в Востоковской округе.
Двадцатое число*
Это было перед «первыми свободами». В один осенний, мглистый, слякотный и тоскливый вечер я шел по Литейному проспекту. Неба не было видно. Вместо него, вровень с крышами, висела красновато-мутная мгла, из которой сыпался дождь, смешанный со снегом. Огни фонарей отсвечивались в лужах, уныло дребезжали пролетки, торопливо пробегали пешеходы под зонтиками. Магазины и лавочки закрывались, младшие дворники уже дремали на приворотных тумбах, вдали чуть вырисовывалась в тумане внушительная фигура городового.
Одним словом — все было скучно, слякотно, обычно и тоскливо. Я спешил по Литейному домой, чтобы поскорее уйти от безнадежной тоски промокшей улицы, как вдруг между Итальянской и Бассейной меня остановила кучка людей у входа в маленькую подвальную мелочную лавочку. Какой-то господин, быстро шедший впереди меня под зонтиком, остановился с разбегу, сложил зонтик и, заглянув в подвал, в котором, впрочем, кроме нескольких пар ног, с тротуара ничего не было видно, спросил:
— Что такое? Скандал? Буйство?.. По какому случаю?..
— Так… Шумит тут один, — ответили из кучки.
— Палатский чиновник, — пояснил какой-то господин в рыжем пальто, с рукавами, отороченными плюшем; у него было круглое довольное лицо, а глаза, как мне показалось, сверкали как будто гордостью.
— Двадцатое число сегодня, — пояснил кто-то.
— Попадет под шары, — вот те и двадцатое, — сказал господин и пошел дальше.
В это время в лавочке произошло движение. Несколько пар ног топтались в куче… Кого-то старались вывести, кто-то упирался… По лесенке быстро выбежал лавочный мальчик-подросток в белом переднике. Его деревенское медно-красное лицо было оживленно, глаза радостно сверкали.
— Дозвольте, пропустите… за дворником бегу, — говорил он весело, чувствуя, что на нем остановлены любопытные взгляды…
— Да ты постой… Что у вас там?.. Что за шум?..
Мальчишка остановился и, окинув спрашивавших сияющими глазами, ответил:
— Взял пачку папирос… шесть копеек… А денег не дает…
— Ну?
— Ей-богу. Не дает — и только… Я, говорит, дворянин… Хочу, говорит, — плачу, хочу — нет…
Я понял настроение этого мальчика: так скучно с утра до вечера стоять за прилавком, отвешивать хлеб, выдавать пачки папирос, как машина, и получать от таких же машин пятаки и гривенники. И вдруг — на автоматическое действие следует совершенно неожиданный ответ…
Господин с плюшевой оторочкой тоже весело захохотал. Любопытные наклонялись ниже, заглядывая в лавочку, где суетня прекратилась. Теперь в самой середине, у прилавка, виднелась пара ног в клетчатых брюках… И среди затишья слышался приятный грудной голос, полный и торжествующий:
— Дворянин. Понимаешь ты… Хочу — иду, не хочу — остаюсь… Никто мне не указ… Зови!.. Городового?.. Хоть околоточного. Чорта!.. Дьявола!.. Не боюсь никого на свете… Чиновник, дворянин. И притом еще октябрист…
Последняя фраза, произнесенная громко, с очевидным расчетом на то, чтобы ее слышали на улице, вызвала явный восторг в некоторой части публики.
— Молодец… Яша! — восторженно захлебывающимся голосом кинул в лавочку с панели господин в рыжем пальто. Какие-то молодые люди, затертые в толпе, его поддержали, но тотчас же и господин в рыжем пальто, и молодые люди как-то быстро стушевались… Два дворника, призванные лавочным мальчиком, подходили, раздвигая любопытных. В своих мокрых клеенчатых плащах, в бараньих шапках с бляхами, огромные и внушительные, они имели вид оживших чугунных статуй, смоченных дождем.
— Расходитесь, расходитесь, нечего… — говорили они привычными голосами привычные слова и один за другим грузно спустились по лесенке, на мгновенье совершенно закрыв свет в дверях лавочки… Господин в рыжем пальто с плюшевыми отворотами опять вынырнул вперед, наклонился и крикнул взволнованным высоким тенором:
— Держись… Яша… ваше сиятельство!.. — Он захохотал и тотчас же опять отпрянул, но его ободряющий оклик, очевидно, достиг по назначению.
— Не б-боюсь… Ник-кого… Подвергаетесь ответственности… Кто смеет тронуть… Дворники?.. Н-не-нет… Протестую!.. Зови полицию…
Одна из чугунных фигур появилась на лестнице, вынырнула до половины над панелью, и переливчатый свисток покатился раз и другой по улице. Неясный силуэт городового, как будто запутавшийся в тумане, шевельнулся и стал быстро вырастать в перспективе улицы. Зрители смотрели на эту приближающуюся фигуру в сознании, что наступает развязка.
С полным сознанием своего могущества и силы, такой же огромный, как и дворники, в таком же клеенчатом плаще с надетым на голову капюшоном, с бляхой и шнуром от револьвера, городовой имел вид внушительный, как сама судьба.
— Рас-хо-дитесь!.. — сказал он кратко, спускаясь по лесенке.
События в лавочке приняли, видимо, решительный оборот.
Беспорядочно и тесно сомкнулась кучка ног, и скоро в дверях лавочки, упираясь в косяки руками, появилась фигура молодого человека. Зрители жадно впились в нее глазами. Он был небольшого роста, в летнем пальто и форменной фуражке с кокардой. Красивые глаза светились непонятным торжеством, форменная фуражка была лихо заломлена назад…
— Мен-ня… удалять! — говорил он, сверкая большими глазами. — Грубое обращение… Со мной?.. Па-стой-те… Строгая ответственность…
— Ничего, ничего, — ободрял городовой дворника, и те сразу вынесли молодого человека на панель.
Лавочный мальчик торопливо стал запирать дверь…
— Бог с ними, и с шестью копейками, — сказал он, делясь этим необычайным известием с публикой, которая, между тем, все возрастала. Скучная улица как будто ожила. С середины, даже с другой стороны, по мокрой мостовой перебегали прохожие, полупьяная девушка расспрашивала всхлипывающим голосом только что подъехавшего извозчика, подходили все новые лица, задние проталкивались вперед, расспрашивали, интересовались. Первоначальный состав толпы изменился… Причина шума для большинства потерялась. Сочувствие публики, видимо, было на стороне красивого молодого человека.