— Вот и ходил я лето и зиму. Тяжело было, горя принял — и-и! в разные монастыри толкался. Где я не ко двору, где и мне не по характеру. Наш монастырь — штатный, богатый, привык я к сладкой жизни. А после-то уж в штатный не принимали, а в общежительном, Кирилло-Новоезерском, и приняли, так и самому черно показалось: чаю мало, табачку и вовсе нет; монахи — одни мужики… Послушание тяжелое, работа черная…

— А ведь это не любо, после легкой жизни, — сказал Андрей Иванович.

— Истинно говорю: не под силу вовсе, — смиренно вздохнул Иван, Иванович. — Бремена неудобносимые… Притом и святость в черном виде. Благолепия нет… Народу много, а на клиросе петь некому… Истинно козлогласование одно…

— А тут-то вот святость и есть! — сказал Андрей Иванович с убеждением.

— Нет, позвольте вам сказать, — не менее убежденно возразил Иван Иванович, — это вы не так говорите… Монастырское благолепие не в том-с… Монах должен быть истонченный, головка у него, что былинка на стебельке… еле держится… Это есть украшение обители… Ну, таких малое число. А рядовой монах бывает гладкий, с лица чистый, голос бархатный. Таких и благодетели и женский пол уважают. А мужику, позвольте сказать, ни в коем звании почета нет.

— Ну, ладно… Что же дальше-то? — сказал Андрей Иванович, немного сбитый с толку уверенным заявлением компетентного человека.

— Да что дальше! — с грустью сказал странник… — Ходил я год. Отощал, обносился… Пуще всего страдаю от совести, просить не умею… Ждал, ждал этого сроку, — вот домой, вот домой, в свою келийку. Про отца-настоятеля уж именно как про отца родного вспоминал, за любовь за его. Наконец, как раз августа 29-го прихожу. Вхожу, знаете, во двор, и что-то у меня сердце смущается. Идут по двору служки наши монастырские… Узнали… «Что, мол, вернулся, странниче Иоанне?» — «Вернулся, говорю. Жив ли благодетель мой?..» — «Опоздал ты, — говорят, — благодетеля давно схоронили. Сподобился: с воскресным трапарем отыде. Вспоминал про тебя, плакал… хотел наградить… А теперь новый настоятель… Варвар. И не являйся». А что, — опять спохватился он тревожно, — Автономова-то не видно?

И в его голосе слышались испуг и тоска.

Андрей Иванович вгляделся в темноту и вдруг, схватив меня за руку, сказал:

— Постойте, не туда пошли мы…

— Что такое?

— Да уж верно я говорю: не туда!.. Подождите меня… Я сбегаю, посмотрю…

И он быстро исчез в темноте. Мы с Иваном Ивановичем остались одни на дороге. Когда шаги сапожника стихли, слышался только тихий шорох ночи. Где-то шелестела трава, по временам коростель хрипло «дергал», тревожно перебегая с места на место. Где-то еще, очень далеко, мечтательно звенели и ухали в болоте лягушки. Тучи, чуть видные, тянулись в вышине.

— Вот… любит мой товарищ ходить по ночам, — жалобно произнес Иван Иванович. — А что хорошего? То ли дело днем?

— А он тоже в монастыре был?

— Бывал, — ответил Иван Иванович и потом прибавил со вздохом: — Из хорошей семьи — отец диаконом был в городе N-м. Может, слыхали… Брат письмоводителем в полицейском правлении, невеста была сосватана…

— Отчего же не женился?

— Видите ли… Он уж в это время сбился с пути… был в бегах… Ну, только еще не на странницком положении. Одежонка была, не обносился… И выдал себя будто за жениха. Приняли; девица взирала благосклонно, отец дьячок тоже не препятствовал… Ох… хо… Грех, конечно… обманул… Как начнет иной раз рассказывать, заплачешь, а другой раз смешно-с…

С Иваном Ивановичем случилось что-то странное. Он прыснул и стал как-то захлебываться, закрывая рукою рот… Сначала трудно было разобрать, что это смех. Но это был действительно смех… истерический, застенчивый, какими-то взрывами, который перешел в приступ кашля… Успокоившись, Иван Иванович прибавил с полусожалением:

— Только рассказывает каждый раз по-иному-с… Не поймешь: не то правда… не то…

— Не то врет?

— Не то, чтобы… А только не вполне достоверно… Есть, видно, и правда…

— Что же именно он рассказывает?

— Видите ли… Дьячок-то, говорит, хитрый. Видит, что молодой человек проводит время, а между тем настоящего дела не предпринимает, он, — под видом базару, — поехал в город, а в дому старушку-бабушку оставил, приказал строго-настрого с глаз не спускать. Автономов не у них, конечно, жил… На селе у просвирни… Ну в гости захаживал. Каждодневно… На бережку сиживали… И бабушка тут… Да где же, конечно, уследить… Молодежь… Только раз, видит мой Автономов, едут из города двое в телеге… и пьяные притом. Подъехали, глядь, а это дьячок да с братом с Автономовым старшим, с письмоводителем. Не успел он и оглянуться, — уж они на него навалились, давай тузить. Понятное дело: брат обижается за побег из семинарии, дьячок — за обманутие и бесчестие…

Иван Иванович вздохнул.

— Еле жив тогда остался, говорит… Потому что ожесточившись и притом пьяные… Бросился к просвирне, схватил котомку, да в лес… С тех пор, говорит, и пошел странствовать… Ну, другой раз, действительно… иначе рассказывает…

Он подошел ко мне и, приподнявшись на цыпочки, хотел сказать что-то особенно конфиденциальное… Но вдруг около нас, прямо из темноты, вынырнула фигура Андрея Ивановича. Он подошел быстро с нарочито зловещим видом.

— Подите-ка сюда. — Он отвел меня в сторону и сказал тихо:

— Попали мы с вами в дело!

— Что такое?

— Автономов-то этот… Монах… На воровство, кажется, пошел… Будет нам в чужом пиру похмелье…

— Полноте, Андрей Иванович.

— Вот вам и полно. Слыхали вы, как он в селе допрашивал? У солдатки-то? Про дьячка-то? Дескать, дьячок дома ли, или уехал?

— Ну, помню.

— А где этот дьячок-то живет, помните?

— На погосте, кажется.

— Самый погост! — сказал Андрей Иванович злорадно, махнув рукой вперед, в темноту.

— Ну, так что же?

— А то, что… Старуха, слыхали вы, одна осталась… А он уж тут, как тут… Ходит кругом двора, высматривает. Сами увидите… Вот вы на кого товарища давнего променять согласны… Кабы на мостике да не доска под ним скрипнула — мы бы тогда и пошли дальше дорогой… А уж это я своротил… Пойдем, пойдем тихонько…

Сзади кто-то жалобно кашлянул. Андрей Иванович оглянулся и сказал:

— Ну, иди и ты с нами, настоятельский послушник… Что с тобой делать. Полюбуйся на товарища…

Пройдя через мостик, мы поднялись круто по дорожке и подошли к погосту. На пригорке из-за листвы ровно светил огонек… Я разглядел чуть белевшие стены небольшого домика, выдвинувшегося на край обрыва, и из-за его, крыши грузно вырезались темные очертания колокольни. Вправо, внизу, скорее можно было угадать, чем увидеть речку.

— Вот он, — сказал Андрей Иванович. — Видите? Невдалеке от нас, между палисадником иобрывом, около беседки, обвитой зеленью, мелькнула фигура. Человек точно прилипал и жался к забору, заглядывая через кусты. На фоне светлого окна, в глубине садика, я увидел острую мурмолку, вытянутую шею и характерный профиль Автономова. Свет рассыпался по листьям кустов и по цветам сирени. Подойдя несколько ближе, я разглядел в окне голову старухи, в чепце и роговых очках. Голова покачивалась, как у человека, работающего от бессонницы, и спицы проворно бегали в руках. Старуха, вероятно, ждала возвращения хозяина.

Вдруг она насторожилась… Из темноты послышался нерешительный оклик:

— Олимпиада Николаевна!

Старушка наклонилась к окну, но никого не было видно. Прошла минута в молчании, и опять из темноты раздался тот же оклик:

— Олимпиада Николаевна!

Я не узнавал теперь голоса Автономова. Он звучал мягко и робко.

— Кто тут? — встрепенулась вдруг старуха. — Кто меня зовет?..

— Я это… Автономова не припомните ли?.. Когда-то были знакомы…

— Какого тебе, батюшка, Автономова… Нет у нас такого… Не знаю я… Я, батюшка, сейчас людей позову. Федосья, а Федосья!.. Беги сюда…

— Не зовите, матушка… я вас не побеспокою… Неужто Автономова забыли?.. Генашей звали когда-то…

Старуха поднялась с места и, взяв свечу, высунулась с нею из окна. Ветра не было. Пламя стояло ровно, освещая кусты, стены дома иморщинистое лицо старухи с очками, поднятыми на лоб…