Поиск
* * *
Фархад от изумленья в землю врос.
А ей закрытый подали поднос
С дарами драгоценными; никто
Не мог бы оценить богатство то.
Поднос рукой точеною открыв,
Ширин, все извиненья повторив,
Дарами стала осыпать того,
Чье чудом ей казалось мастерство.
Фархад стоял, как бы ума лишен,
Так был он поражен, обворожен
Негаданно счастливой встречей той,
Изысканной, учтивой речью той.
Так сердце в нем стучало, что чуть-чуть
Его удары не разбили грудь,
И сам он с головы до ног дрожал,
Все успокоиться не мог — дрожал.
Но вот уста открыл каменотес
И, задыхаясь, еле произнес:
«Я умер от дыханья твоего,
Погиб от обаянья твоего!
Но я не знаю, кто ты! Уж не та ль,
Чей образ вверг меня навек в печаль
И отнял трон, и родину, и дом
И кем я был в скитальчестве ведом
И на чужбину брошен, пред тобой
Повержен в прах, ничтожный камнебой?
Душа меня покинула, едва
Произнесла ты первые слова.
Нет, я живу, не мог я умереть —
Твое лицо я должен был узреть!»
Вздохнул он. Ветер вздоха был таков,
Что с луноликой он сорвал покров.
Да, перед ним теперь предстала та —
Его любовь, страдание, мечта!
Но кто лишь отраженье увидал
Возлюбленной, и то Меджнуном стал,
Не будет ли небытием сражен,
Чуть самоё ее увидит он?
Кто, вспомнив о вине, хмелеет, — тот,
Хлебнув его, в бесчувствие впадет…
Едва Ширин свой приоткрыла лик,
Фархад ее узнал, и в тот же миг
С глубоким стоном, мертвеца бледней,
Как замертво, сватался перед ней.
Увидев, что, как труп, он распростерт,
Ширин воскликнула: «Он мертв, он мертв!»
Как тучей помраченная луна,
Померкла, огорченная, она…
Едва тот светоч верности угас,
К нему, как легкий мотылек, тотчас
Поспел Шапур — и горько зарыдал:
«О ты, несчастный! Ты всю жизнь страдал:
Печаль и муки — вот твоя судьба,
Тоска разлуки — вот твоя судьба!
Путь верности ты в мире предпочел,
Но вот какой привал на нем нашел!
Ты на него лишь раз взглянул затем,
Чтоб в тот же миг расстаться с бытием.
Чист сердцем, как ребенок, был, — увы!
В сужденьях мудр и тонок был, — увы!
Ни совесть ты не замарал, ни честь, —
Всех совершенств твоих не перечесть,
Тебе уж не стонать, страдальцу, впредь?
Не двинуть ни рукой, ни пальцем впредь!
Где мощь твоя, крушительница скал?
В ущельях, что киркой ты высекал!
Что блеск и что величие твои,
Высокие обычаи твои?
Раз не возглавишь ты людей земли,
Какой же людям прок от всей земли?
Какие страны, в траур облачась,
Тебя начнут оплакивать сейчас?
Какой народ всех более скорбит,
Какой хакан несчастием убит?
Ах, лучше бы не знать Фархада мне, —
И горе не было наградой мне!»
Так горевал Шапур. Не он один:
Рыдала столь же горько и Ширин,
Михин-Бану не сдерживала слез,
И плакал весь цветник придворных роз.
Потом уже, подавлен и понур,
Поведал им учтивейший Шапур
Все то, что знал о друге он своем,
О встрече с ним, о странствиях вдвоем…
Но время наступило, наконец,
Обратно возвращаться во дворец.
Шел медленно печальный караван.
И на носилках пышных, словно хан,
Лежал Фархад… нет, — как великий шах,
Несомый девушками на плечах!
Затем в одной из царственных палат
Оплакан всеми снова был Фархад.
И жизни словно не принадлежал,
На царственном он ложе возлежал.
* * *
Эй, кравчий, верный друг мой, поспеши,
Вином крепчайшим чувств меня лиши!
Я притчей стал, в любви не меря чувств,
А если пить — так до потери чувств!
ГЛАВА XXXII
ШИРИН ВЛЮБЛЯЕТСЯ В ФАРХАДА
Исчезновение Фархада из дворца. Снова в горах.
Борьба Ширин со своим чувством
Расписывавший ложе по кости,
Повествованье так решил вести.
* * *
Фархад вторые сутки нем лежал,
То — будто бы дышал, то — не дышал.
При нем, не отходя ни шагу прочь,
Ширин с Шапуром были день и ночь.
Когда же непреодолимый сон
Им в третью ночь сковал глаза, — то он
Глаза открыл, очнулся и не мог
Понять никак, что это за чертог,
Как он сюда попал, и почему
Столь пышно ложе постлано ему?..
И вдруг он вспомнил, как к нему пришла
Та, что была, как солнце, вся светла,
Что с ней беседы удостоен был,
Что награжден своей мечтой он был…
Но пресеклась воспоминаний нить, —
Не мог Фархад концов соединить.
Иль образ пери так его потряс —
Ее волшебный голос, чары глаз,
Что в обморок упал он — и сюда
Из жалости доставлен был тогда?
Холодным потом обдал стыд его, —
Что, если пери навестит его?
И, робости не в силах превозмочь,
Стремглав он убежал оттуда прочь.
Он проблуждал всю ночь, а на заре
Он возвратился, наконец, к горе,
Где ради той, которую любил,
Арык в гранитных скалах он долбил.
Здесь он подумал: «Я пред ней в долгу.
Чем благодарность высказать могу
Ей, луноликой, светлой пери, ей,
Так снизошедшей к участи моей?
Арык — ее заветная мечта,
Так пусть не будет тщетною мечта!
Хоть жизни нашей скоротечен срок
(Не знаю, мне какой намечен срок),
Но ровно столько я хотел бы жить,
Чтоб это дело с честью завершить…»
И вот опять киркой он замахал,
Опять гранит в горах загромыхал:
Что ни размах руки — то грома треск,
Что ни удар кирки — то молний блеск.
А пыль — как туча, встала до небес,
Лазурь затмилась, солнца свет исчез.
Его дыханья расстилался дым,
Туманом поднимался он густым.
Не пыль, не дым окутали простор
Страны армянской всей от гор до гор.
Нет, не туман! Весенней тучи мощь,
Гранитный град, гранитный шумный дождь.
Лопатой тину или снег рукой
Не снимешь так, как он гранит киркой.
И так в работе той горяч он был,
Так рвеньем трудовым охвачен был,
Так быстро продвигался он вперед,
Что в изумленье ввергнутый народ,
Который следом камни разгребал, —
И кушаков стянуть не успевал…
Но сам рассказчик, подтянув кушак,
Вспять повернул повествованье так:
Когда в то утро солнечный рубин
Открыл глаза Шапуру и Ширин,
Фархада ложе пусто было. Ах!
Мгновенно свет померк у них в очах.
Напрасно поднят был переполох, —
Никто Фархада отыскать не мог.
Шапур пустился в горы. Прибежав,
Увидел он: Фархад и жив и здрав!
Забыл Шапур и горе и испуг,
И ноги друга обнял верный друг…
Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: