— Сворачивай, — с дрожью в голосе сказал Каромцев, и, прежде чем они свернули в переулок, высокий, торжествующий крик вознесся над тишиной улицы:

— Михаил!..

Размахивая руками, бежал чернавец-парнишка. Каромцев соскочил с телеги и подхватил братишку в объятия.

— Здравствуй, Денка-Денис! Все живы-здоровы? Бабка?

— Да!

— Отец?

— В кузнице.

— Господи, Денка! Здравствуй!..

Он был дома!

Рука его в ряду родственных рук тянулась к чугунку с картошкой, к капустным пирогам на огромной тарелке. Денка — кусок ему в рот не лез — выдвинул из-под кута сундучок и стал вынимать книги и подсовывать брату, спрашивал: «Читал? А это читал?»

— Ого! — говорил Каромцев, смущаясь, потому что ничего из показанного Денкой он не читал, разве что довоенные календари да «Родное слово».

Уже распластанный на широкой лавке, погружаясь в зыбкое качение сна, он увидел сквозь полусмеженные веки, как мать, приставив ладонь к стеклу, задула лампу и исчезла, как исчезала смутной тенью во множестве его снов, виденных-перевиденных и в окопах, и в теплушках, и в кабинетах.

Наутро она разбудила его.

— Там пришел татарин, — сказала она. — Велит будить тебя. Коня, говорит, надо подковать.

Хемет стоял посреди затопленного туманцем двора и смотрел веселым взглядом, как если бы освобождал Каромцева от никчемных, бесплодных делишек и звал вернуться к главной общей их заботе.

— Здравствуй, — сказал он, как будто приказал, и помахал Каромцеву рукой.

Они вышли со двора, Хемет отвязал от плетня лошадь, и они двинулись широкой, безлюдной в этот ранний час улицей, до самой рощицы, на опушке которой стояла низкая, крытая дерном кузница.

Из дыма и пара, клубящихся в темной глубине кузин, вышел Егорий Каромцев.

— Здравствуй, Егорья, — сказал Хемет. — Разве не помнишь меня? — спросил он. — Ты ведь ковал мне лошадь.

Тот вгляделся:

— Ты вроде у Спирина работал.

— Да, да, — закивал Хемет. — Теперь, однако, не работаю.

Пока кузнец готовил инструмент, он намотал уздечку на шею Бегунца и, пришлепнув по крупу, отогнал его в сторонку, а сам подошел к станку и потрогал столбы, толстые, глубоко вкопанные в землю, повертел вороты, ощупал прикрепленные к ним ременные подпруги и, видимо, остался доволен. Затем присвистом подозвал Бегунца и, похлопывая ободряюще, ввел его между столбами, сам опутал подпругами. Вороты они вертели вместе с Каромцевым, и, когда туловище коня оказалось приподнятым над площадкой, он взял ногу Бегунца и привязал к деревянному упору.

Прищурившись и сморщив нос, смотрел он, как желтый горький дымок летит от копыта, соприкоснувшегося с нагретой подковой. Конь смотрел умно, жертвенно, подрагивая кожею крупа.

— Теперь ладно будет, — сказал Хемет, когда дело было кончено. Он опять шлепками отогнал коня и полез в карман, достал маленький тугой кошелек, извлек из него две серебряные монеты и протянул кузнецу. Затем подозвал коня и пошел от кузни.

Отец и сын Каромцевы сели на порожке кузницы и стали сворачивать цигарки.

— Надолго ли? — спросил отец сиплым от терпкого дыма голосом.

Каромцев молча посмотрел на него и не ответил. Вопрос означал: скоро ли вернешься домой, на свою пашню и к своему, слава богу, коню. Жалко ему стало отца. Он сказал с какою-то досадой:

— Расскажи лучше, как живете-можете?

— Твердости мужик не знает. Весной вон с опаской сеяли. Раз, говорят, земля казенная, хлеб-то еще с поля заберут…

— Подкулачники треплют, — сказал Каромцев.

— С инвентарем трудно, — продолжал отец, — лошадей нехватка. Хозяевать плохо умеем. Да в одиночку разве осилить… Меня возьми — разве же клин на одной-то лошадке подниму?

И опять Каромцев сделал вид, что не понял отца.

— Да что ж, хозяйство вести — не плетень плести, — сказал он. — Научимся.

— Ежели еще с годок помитингуешь, так и вовсе забудешь.

— Отец, отец! — с чувством сказал он. — Голодающему городу хлеб нужен, хлеб! И этот хлеб я должен ему дать, прежде отняв у кулака! По-другому никак нельзя, иначе все может возвернуться к старому.

— Как же, понимаю, — ответил отец, но дальше вести разговор, видать, охота пропала. Он только пыхтел и дымил цигаркой.

Вовсе изошел туман, и над поляною, над дорогой и по сторонам се стояло бархатистое теплое свечение, и воздух был почти сухой и припахивал уже пылью, хотя трава, пока шли они поляной, щедро мочила им сапоги росой.

Деревня проснулась и уже успела пережить ту всеобщую кутерьму, когда гремят подойники, стучат калитки и горланит скот. Теперь спокойствие неспешных забот и трудов царило в деревне, во дворах горели глинобитные печи, кизячий дым дурманно распространялся в воздухе, и переулок, в который они вошли, был уже теплый и запашистый. Только миновали они пожарный сарай, как вдруг с трусливой поспешностью кто-то зачастил им вслед:

— Слазь, сволочь! — вскричал диким голосом старший Каромцев. По крыше загремело, и по ту сторону сарая послышались панически быстрые шаги убегающего. Каромцев, тяжело дыша, уронил на бедро кулак.

— Кто это?

— Да брательник Грохлова.

— Холуй кулацкий…

— Баламут, — сказал отец.

Бабушка Лизавета жила одна в своей избушке, и Каромцев, прикинув, что постоялец не будет ей в обузу, поместил Хемета к ней.

Днем Хемет ходил по селу (он перезнакомился со всеми обитателями волостного приюта, спрашивал про сынишку), а вечером тихо-мирно шел в огород, сидел там, курил перед сном, а потом заваливался, укрывшись тулупом.

После второй ночи бабушка Лизавета явилась к Каромцеву. Денка, говорит, намедни приносил крынку молока утрешнего, хотела творог сделать, так я, говорит, вкопала крынку под смородиновый куст, а утром смотрю, крынка на месте, да пустая.

Каромцев сказал:

— Не может быть, чтобы Хемет пил твое молоко да еще украдкой.

— Я и не говорю, что он пил, — ответила бабушка. — Только молоко у меня никто никогда не трогал. Яйца пропадали из курятника, яблоки снимали. А чтобы молоко из крынки пропало — такого не было.

— Ладно, — сказал Каромцев, — Денка будет приносить не одну, а две крынки. Одну-под тот куст будешь ставить, а вторую под другой — так что одна уж наверняка уцелеет.

А сам подумал: не беда, если Хемет пьет молоко.

На следующее утро бабушка опять пришла. Я, говорит, о постояльце ничего худого не говорила, хотя, может, он и пил молоко. Не говорила, а теперь скажу. Что же он, басурман бессердечный, делает? За что же он измывается над дитем безродным, над беженцем голодным? Зачем вожжами связывает, как арестанта? Ведь ежели мальчонка и пил молоко, так уж мне решать — судить его или миловать Чего же он хозяйничает? Ежели мальчонка пробрался в мой огород, мне и наказывать, а не ему.

Каромцев отправился к бабушке.

Он прошел дворик, открыл легкую плетеную дверку в огород, подался тропинкой под уклон и увидел: к корявому стволу ивы привязан вожжами мальчонка, худой, обросший и оборванный, глазенки дикие. Хемет моет ему лицо, поливая себе из крынки. Его пленник вертит головой и визжит, и кричащая рыжина его буйных волос как-то в лад соединяется с пронзительным визгом.

— Что, — спросил Каромцев, — прежде чем отправить в каталажку, ты его почистить хочешь?

Хемет осклабился радостно.

— Гляди: сына нашел! — сказал он.

— Вон что-о! — Каромцев подошел ближе. — А чего же ты связал его?

— А вот попривыкнет к отцу, — ответил Хемет, — так потом развяжу. Да и так бы развязал, только он мне все руки покусал. — И он показал ссадины.

Помыв сыну рожицу, Хемет освободил ему руки от пут, протянул полхлеба. Тот сразу же начал уплетать его.