Анна долго не могла уснуть. Ей все казалось, что эта неистовая метель бушует во всем мире и нет на земле уголка, где бы людям было тепло и спокойно. Но усталость брала свое, и Анна уже начала дремать. Вдруг ей почудилось, что кто-то взошел на крыльцо, обил снег с ног, дернул за дверное кольцо. Анна прислушалась: еще заунывней выл ветер, даже стены вздрагивали от его ударов. «Что творится, — думала Анна, закутываясь в тулуп. — Застанет такая метель в поле. Беда!» В это время кто-то тихо, одним пальцем постучал в окно.

Анна вскочила. Нет, ей только показалось. Кто мог стучать? Просто ветер. Вон и доска стучит у калитки, и на чердаке еще с вечера что-то скрипит. Никого нет, успокаивала она себя. Но снова раздался стук, теперь уж громкий, настойчивый.

Анна подошла к окну и прижалась лицом к стеклу. Непроглядная, снежная тьма. Никого. И вдруг увидела у самого лица отделенные только стеклом чужие, пытливо смотрящие глаза. Анна отпрянула, сердце глухо заколотилось.

— Кто это?

Голос, приглушенный ветром, ответил:

— Свои!

Свои! Кто свой в этой деревушке? Как впустишь его в хату, где так беззащитны она и ее дети? А как не пустишь, если он сказал: «свои». Не «прохожий», не «погреться», а «свои»!

Дрожащими руками зажгла коптилку, с головой укрыла спящих ребят и вышла в сени. Заиндевевшая защелка не слушалась онемевших рук. Но вот дверь открылась, и в хату вошли двое — мужчина и девушка — в тулупах и занесенных снегом шапках-ушанках. Они долго счищали с себя веником снег, сняли тулупы и шапки. Девушка была лет восемнадцати, русая, голубоглазая, с морозным румянцем на лице. Она улыбнулась Анне застенчиво и виновато, сказала певуче:

— Простите нас за беспокойство. Погреться бы немного. Метет очень…

Мужчина, давно не бритый, в старом ватнике, молчал, внимательно оглядывал печь, лавку, спящих на ней детей. Недоверчивым и настороженным был его взгляд.

— Кто вы? — спросила Анна и смутилась.

— Из Берестянки идем. В район нужно, — сухо проговорил мужчина и мельком взглянул на девушку. Анна хотела было сказать, что дорога из Берестянки в район лежит совсем не через Беленец, но почему-то промолчала. То, что здесь была девушка, да еще такая на вид симпатичная, немного ее успокоило. Она вынула из печи чугун с вареной картошкой, достала соль и хлеб.

Девушка от ужина отказалась, села у печки, приложила к припечку, откуда тянуло теплом, маленькие посиневшие руки. Мужчина молча ел картофель, густо присаливая, задумчиво глядел на беспокойный огонек коптилки. Анна стояла у стола и тоже молчала, не зная, о чем говорить со странными гостями.

— Свербицкий давно в деревне был? — неожиданно спросил мужчина и внимательно посмотрел на Анну. Анна вздрогнула. Как раз в эту минуту она подумала о Свербицком, вспомнила его угрозу: расстрелять каждого, кто даст ночлег партизанам или другим неизвестным людям.

— Неделю назад был, — чуть слышно проговорила она. — А вы не к нему идете?

— Нет, не к нему, — нахмурился мужчина и снова взглянул на девушку. Но та уже спала, устало склонив голову на руки.

Девушке Анна постлала на лавке, мужчине на полу, а сама легла к детям. Девушка спала неспокойно, ворочалась, шептала во сне и раза два совсем внятно сказала «мама». Мужчина долго не ложился, выходил на улицу и, даже потушив свет, сидел не раздеваясь. Может быть, он сторожил, давал девушке возможность отоспаться.

Когда Анна проснулась, в хате было уже светло. Девушка у окна причесывала поломанным гребнем сбившиеся, давно не мытые, но очень красивые, с золотистым отливом волосы. Мужчина спал на полу в валенках и ватнике, не сняв даже старой красноармейской ушанки, на которой еще сохранился след от звездочки.

— А мы у вас, если можно, до вечера побудем, — сказала девушка, заметив, что Анна проснулась. — Можно?

— Конечно, конечно, — поспешила Анна. Только сейчас мелькнула мысль: «Как будут днем выходить из хаты гости? Увидят их…»

Весь короткий зимний день девушка спала, — видно, изрядно намаялась. Мужчина курил трубку, играл с Юриком в затяжную игру, которую называл «крестики». Еще утром он спросил Анну, бывают ли у нее соседи, сказал, что они очень устали в дороге и лучше бы сегодня никто не приходил, да и дверь пусть будет на крючке. Впрочем, об этом Анне и говорить не надо было. Когда мимо окон прошмыгнула закутанная в платок соседка, Анна выскочила на крыльцо, сказала, что у Светланки жар, и в хату не пустила.

Вечером гости стали собираться в дорогу. Уже надев тулуп и шапку, девушка сняла с шеи маленький медальон и протянула Анне:

— Если я не зайду за ним недели через две, то, когда окончится война, пожалуйста, перешлите его моей… там есть адрес… — и, не договорив, отвернулась.

Анна взяла девушку за плечи, прижала к себе и поцеловала в маленький лоб с золотой паутинкой выбившихся из-под ушанки волос.

Вышли на крыльцо. Ветер из ледяной тьмы рванулся им навстречу, швырнул в лицо колючий, как песок, снег. Мужчина и девушка в нерешительности остановились.

— Может, останетесь? — робко предложила Анна.

— Нет, надо, — сказала девушка. — Спасибо вам за все!

Стукнула калитка, и темень разом скрыла путников, словно и не было их, только снег, да ветер, да глухая одинокая ночь.

Анна долго стояла на крыльце, смотрела в слепящую тьму. Может быть, не все, что могла, что должна была, сделала она для этих людей? Может быть, надо было дать им хлеба на дорогу? Или постирать белье? Или оставить еще на день-два? Но тьма молчала, и никто не мог ответить сердцу, которое билось больно и тревожно.

В хате Юрик бросился к матери, жарко зашептал:

— Это партизаны. Я сразу догадался. У них и гранаты, и пистолеты. Я сам видел!

Надо было сказать мальчику, что это совсем не партизаны и никаких гранат и пистолетов у них нет, что это просто прохожие, которые шли по своим мирным делам и в пути их застигла метель. Но язык не поворачивался говорить это. Анне казалось, что таким ответом она оскорбит, обидит тех двух, что идут сейчас сквозь тьму и пургу, может быть, на муку и смерть. И прошептала:

— Пусть хранит их любовь наша!

…Дня через два сосед дед Балай, ходивший в райцентр к знакомому фельдшеру за денатуратом, вернулся в Беленец с новостями. Оказывается, партизаны совершили дерзкий налет на немецкую комендатуру, где в то время находился важный фашистский генерал. Они бросили в окно комендатуры две гранаты, убили генерала и его адъютанта. В начавшейся перестрелке один партизан был ранен. Его товарищ попытался унести раненого, но их окружили. Партизаны отстреливались до последнего патрона, и фашисты захватили их лишь мертвыми. Вот тут-то и выяснилось, что один из партизан — девушка. Их трупы гитлеровцы для устрашения повесили на соборной площади, и, говорят, висеть они там будут до самой весны.

Бледная, с закушенной губой, слушала Анна рассказ Балая. Когда, повздыхав и посулив гитлеровцам всех чертей, дед ушел, Анна достала медальон, что оставила девушка. В нем была крохотная фотография пожилой женщины с грустными теплыми глазами. На обороте детским ученическим почерком написано — Клавдия Петровна Устинова. Анна повесила медальон на тоненькую шею Юрика:

— Береги, сынок!

Бывают же такие несчастные дни! Над продрогшим лесом, где расположился штаб стрелкового батальона, низко нависло грязное, похожее на солдатскую портянку небо. С утра до вечера моросит унылый дождь. Все вокруг мокрое, противное: и деревья, и плащ-палатки, и обозные повозки, и чавкающая под сапогами рыжая земля. Чадно тлеет в печурках отсыревший хворост, и нет от него тепла, только ползучий дым першит в горле да гонит из глаз сердитую слезу. Всем осточертела проедающая душу промозглая сырость. Бойцы ходят злые, неразговорчивые, и кажется, что все они на одно лицо.

Но не только дождь серой тенью лег на плохо выбритые щеки. Третьего дня в тяжелую, насквозь промокшую землю опустили однополчане тело командира батальона гвардии майора Ивана Акимова.