Однажды, когда совсем стаял снег и подсохли лесные тропинки, Верховцев решил пешком пройтись во второй эшелон полка, расположенный в деревушке, в трех километрах от КП.

Ровная, как струна, просека врезалась в лесную чащу. Голубая, сверкающая свежестью полоса неба висела над ней, далеко-далеко сливаясь с землей. Легкий аромат прошлогодней листвы, мягкие всплески крыльев вспугнутых птиц, звенящая тишина. Тоненькие, застенчивые березки, сознающие свою прелесть, лукаво-чинно стояли по сторонам, нога боялась примять первую игольчатую траву. Тихо. Только там, в самой чаще, таинственной и недоступной, слышен еще робкий с хрипотцой соловьиный свист.

Верховцев не спеша шел, радуясь хмельному весеннему теплу, яркости листвы, шороху кустов. Все вокруг было мирным, благословенным, праздничным. Не верилось, что там, за веселой стайкой берез, притаилась война, что каждую минуту может рухнуть светлая лесная благодать, растерзанная огнем и громом. Впервые с того страшного дня, принесшего известие о гибели семьи, Верховцев почувствовал, что сердце хочет и теплоты, и нежности, и, если еще возможно, счастья.

Впереди, тоже, как видно, во второй эшелон, шел боец. Он был в шинели, не очень ладно подпоясанной брезентовым ремнем, но на голове вместо ушанки уже пилотка. Боец шел медленно, должно быть, и его настроили на лирический лад шепот еще светлой березовой листвы, птичья возня, апрельская нетронутость неба.

В походке красноармейца, в его несколько неуклюжей манере отводить руку назад было что-то знакомое. Но лишь поравнявшись с бойцом, Верховцев узнал санинструктора Белову.

Неожиданная встреча с командиром полка смутила девушку.

— Здравия желаю, товарищ майор! — вскинула Белова руку к пилотке, и на ее бледном лице пробился неяркий румянец.

— Здравствуйте… — Верховцев хотел сказать: «Галя», но запнулся и проговорил официально: — Товарищ Белова!

Галочка шла, глядя под ноги, порой отбрасывая надоедливую прядку волос, выбившуюся из-под пилотки. Верховцев, раз-другой взглянув на девушку, проговорил дружески:

— Поздравляю вас с наградой, Галя!

— Спасибо! — и Белова отвернулась.

Внезапно, совсем рядом, словно специально для них, закуковала кукушка:

«Ку-ку! Ку-ку!»

Ничего, конечно, не было примечательного и необычного: утро, лес, весна… Все же молоточком застучало по сердцу Верховцева это «ку-ку».

— Я давно хотел вам сказать… должен был сказать, — начал он, подыскивая слова. — Дело в том, что мне в свое время доставили записную книжку лейтенанта Северова. Там были стихи…

Внезапно, как и началась, оборвалась песнь кукушки. Белова шла порывисто, глядя в дальний конец просеки, туда, где голубая полоса неба сливалась с зеленой полосой земли.

«Не надо было ей напоминать о Северове, — подумал Верховцев. — Не забыла она его». Сразу стало досадно и на себя, что развел сентиментальщину, и на Белову, и на длинную просеку, которой нет конца.

— Как странно… Я даже не знала, что он стихи писал, — детская растерянность звучала в голосе Галины Беловой.

— Лейтенант был хорошим человеком, — сказал Верховцев и, не глядя на Белову: — И очень любил вас.

Галочка испуганно вскинула на Верховцева глаза, пытаясь по выражению его лица убедиться в искренности.

«Действительно ли вы считаете его хорошим человеком и верите, что он любил меня?» — спрашивали ее глаза.

«Да, он был хорошим человеком и любил вас. Но мне грустно и горько думать об этом», — отвечали глаза Верховцева.

— Вы дадите мне эту книжку? — с трудом проговорила Белова.

— Да, да, конечно!

До конца просеки шли молча. На околице деревни Галочка попрощалась и ушла.

Вечером, взяв записную книжку лейтенанта Северова, Верховцев поехал в санчасть.

— Обожди! Я скоро! — бросил он Климушкину и деловой походкой прошел в маленький кирпичный домик, где разместились санитары.

Галочка жила в комнате с двумя девушками — Катюшей и Степой.

Катюша — маленькая, рыжая, курносая и толстая, с необыкновенно пышным бюстом, являвшимся предметом острот всего полка. Даже видавшие виды кубанцы покачивали головой и говорили с усмешкой:

— Вся в титьки пошла!

Степа — флегматичная сибирячка с мужскими руками, с продолговатым деревянным лицом, на котором всегда было одно и то же выражение безмятежного спокойствия.

В этот вечер девушки затеяли стирку. Засучив рукава мужской нижней сорочки и повязав голову полотенцем, Галочка склонилась над тазом, в котором шуршала мыльная пена. Над вспотевшим лбом девушки вились колечки волос. Степа выжимала белье и с бесстрастным выражением плоского, как тарелка, рябого лица слушала игривый рассказ Катюши о ее новом романе, на этот раз с младшим лейтенантом Щуровым.

Раздался стук, и Катюша, крикнув: «Входи!», бросилась к двери: верно, Щуров!

Увидев на пороге командира полка, она оторопела. Курносый нос, реденькие выщипанные брови и узенькие щелки лукавых глаз выказывали удивление и испуг. Галочка нахмурилась, локтем — руки были мокрые — поправила упавший на глаза локон. Не спеша начала вытирать покрасневшие от воды руки. Только Степа никак не реагировала на приход начальства, если не считать некоторой напряженности, которая появилась в выражении ее сонных глаз.

Катюша спохватилась первая. Заметалась по комнате, ногой запихнула под кровать кучу грязного белья, обтерла рукой табуретку и пододвинула ее Верховцеву:

— Садитесь, товарищ майор!

Верховцев сел, снял очки, провел рукой по волосам.

— Помешал я вам. Санитарный день устроили.

— У баб всегда санитарный, — охотно вступила в разговор Катюша, за два фронтовых года привыкшая к почти исключительно мужскому обществу. Постоянно чувствуя на своей фигуре ищущие и не оставляющие сомнений взгляды, она усвоила в разговоре с мужчинами игривый, оборонительно-агрессивный тон.

Галочка насухо вытерла руки, села на кровать. Такой ее Верховцев еще не видел. Не было ни шинели, ни ватника, ни солдатских кирзовых сапог. Перед ним сидела девушка с милым раскрасневшимся лицом, с глазами, в которых теперь не было ни вражды, ни холода, ни брезгливого равнодушия.

Чем больше вглядывался Верховцев в девушку, тем неотвратимей и ясней понимал, что этот приветливый взгляд, привычка слегка щурить глаза страшнее ему, чем былая открытая враждебность.

— Я на минутку к вам!

Радостный свет в глазах Галочки потух. С недоумением и беспокойством посмотрела на Верховцева. Она почувствовала перемену в его настроении, понимала, что он чем-то недоволен, и искала причину этого недовольства. Быстро окинув взглядом комнату, подруг, себя, Галочка внезапно и густо покраснела. Конечно, Верховцев заметил и грязное белье под кроватью, и мужскую сорочку на ней с дурацкими завязками вместо пуговиц, и вульгарную Катюшу с ее бюстом.

— Привез вам обещанное, — и Верховцев вынул из кармана записную книжку в черном клеенчатом переплете.

При виде записной книжки Олега Галочка нахмурилась. Куда девался недавний румянец, ясный свет глаз. С неприязнью посмотрела она на командира полка, быстро взяла, даже не взяла, а выдернула из его рук записную книжку.

Больше говорить было не о чем. Верховцев попрощался и, облегченно вздохнув, вышел на улицу. Сев в машину, сказал Климушкину:

— Домой!

«Вот и все, — думал он, откинувшись на спинку сиденья. — Она любила и продолжает любить лейтенанта Северова, а я ей безразличен, даже неприятен. Вот и хорошо. А то развел лирику, как гимназист».

Но в самой сокровенной глубине души неподвластный разуму и воле настойчивый голос шептал: «Ничего не кончено. Напрасно ты обманываешь себя. Разве может кончиться свет вот тех звезд, что горят над головой, разве могут онеметь птицы в весеннем лесу, разве может сердце не желать счастья?..»

Всю ночь, укрывшись с головой серым казенным одеялом, проплакала Галина Белова. Раза два вставала Катюша, садилась к ней на кровать, уговаривала:

— Плюнь ты на них. В грош они нас не ставят. И слово-то какое срамное придумали: пэпэже. Черт-те что! Им бы только позабавиться, а что у нас душа живая, так им это без внимания. Вот и у меня такой охламон — Щуров. Пустое у него сердце!