— На то похоже. Ну, бери фронтовой темп, — попытался улыбнуться Верховцев. Но по глазам было, видно, что ему не до шуток.

— С немцами или еще, может, с кем?

— А с кем же! — не то утвердительно, не то вопросительно ответил Верховцев.

— Да-а! — протянул Вася и, как плевок, бросил сквозь зубы: — Трясця им в бок!

В штабе дивизии уже командовала война. Быстро покончив со всеми делами, Верховцев послал шофера заправлять машину, а сам прошел к заместителю командира дивизии Карееву, с которым когда-то служил на Дальнем Востоке.

— Садись, садись, рассказывай, — жал руку Кареев. — Как там у вас? Как настроение?

Только здесь, в просторном кабинете с черными глухими маскировочными шторами на окнах, с непрестанными телефонными звонками, вглядываясь в озабоченное лицо полковника, Верховцев в полной мере почувствовал всю серьезность начинавшихся событий.

«Если завтра война!..» — Сколько раз думал об этом, говорил, пел. И вот — война! Но не завтра, а сегодня. Не завтра, а сегодня падают бомбы. Не завтра, а сегодня льется кровь. Все, что казалось если и не легким, то во всяком случае и не очень трудным, теперь встало перед Верховцевым во весь рост, как самое большое испытание в жизни.

— Немцы на своей земле давненько не воевали. Вот мы им и покажем где раки зимуют. Не на Бельгию нарвались, — горячо говорил он. — Наши Буг перешли уже?

— Пока, кажется… — замялся Кареев, — нет еще официальных сообщений, — и на лице полковника промелькнуло не свойственное ему выражение скрытого беспокойства.

Уже прощаясь, протянув Верховцеву крупную мягкую руку, Кареев предложил:

— А может быть, у меня пообедаешь?..

— С радостью бы, да в полк скорей надо. — И Верховцев спросил озабоченно: — На старом месте еще застану? Верно, вперед пошли?

— Должен застать, — неуверенно проговорил Кареев и после паузы спросил неожиданно: — Семью куда думаешь эвакуировать?

Верховцев с недоумением посмотрел на полковника.

— Как эвакуировать? Для чего?… — начал было он, но Кареев сердито перебил:

— Все может быть… Все! Война! Разрешаю заехать домой и уладить этот вопрос. — И еще раз пожал руку: — Ну, прощай, дорогой! Желаю счастья!

Верховцев вышел из кабинета, спустился по широкой лестнице мимо бронзового Фрунзе, сел в машину. «Эмка» пересекла площадь и помчалась к выезду. На углах улиц у репродукторов толпились горожане. Прошли две девушки в пилотках и новеньком, еще нескладно сидящем обмундировании, с противогазами на боку, оживленные и взволнованные. У сберегательной кассы вытянулась хмурая молчаливая очередь…

Вася о чем-то говорил, что-то спрашивал, но в ушах Верховцева звучали слова Кареева: «Все может быть…», перед глазами было его лицо с таким необычным выражением растерянности. Если бы Верховцев не знал полковника, все было бы понятно: просто струсил он, обабился на теплом местечке в штабе. Но Верховцев знал Кареева; КВЖД, Мадрид, Хасан… Почему же тревога в честных, умных, твердых глазах? Почему этот нелепый вопрос об эвакуации?

Смутное беспокойство против воли просачивалось в душу. Скорей бы в полк, к товарищам, к своим бойцам! И, не отвечая на Васины вопросы, приказал отрывисто:

— Гони!

Солнечное утро весело смотрелось в широкие, настежь распахнутые окна, ветер прятался в шторах, игривые зайчики петляли на стенах и потолке. Юрик в новой курточке с отложным матросским воротничком и в коричневых туфельках с нетерпением поглядывал на мать, которая, по его мнению, слишком долго возилась со Светланкой, вплетая в ее белобрысые мышиные косички голубую — папин подарок — ленту: собирались в парк культуры.

В передней раздался резкий продолжительный звонок, за ним еще два, требовательных, нетерпеливых. Папа уехал в штаб дивизии и не мог звонить — Юрик это знал отлично, — но все же стремглав бросился открывать дверь: «А может быть!»

В комнату быстро вошел лейтенант: красное, потное лицо, расстегнутый ворот гимнастерки, фуражка, сдвинутая на затылок. Анна не была знакома с лейтенантом, но часто видела его в полковом клубе. Всегда подтянутый, начищенный, предупредительный, он всем своим обликом — как ей тогда казалось — говорил о хорошем воспитании.

Не поздоровавшись с хозяйкой и не обращая внимания на ее недоумевающий взгляд, лейтенант быстро заговорил, от волнения глотая слова:

— Берите самое необходимое… Сейчас подойдет машина…

— Какая машина? — вопросительно смотрела Анна.

— Надо уезжать. Сейчас же надо уезжать. Как можно скорей. Война! — бегал по комнате лейтенант. Видно, владевшее им волнение не давало бедняге сосредоточиться.

— Ах, вот в чем дело! — И Анна с нескрываемым презрением посмотрела на лейтенанта. «Струсил, голубчик. Не много стоили твой лоск, галантность, твое воспитание». С трудом сдерживая охватившее ее омерзение, проговорила раздельно:

— Никуда я не поеду. И вам не советую впадать в панику. Стыдитесь!..

Юрик, как и мать, по-взрослому сдвинув брови, осуждающе смотрел на лейтенанта. Для этого у мальчика была своя особая причина. Он хорошо знал и восторженной мальчишечьей любовью любил лейтенанта — лучшего нападающего футбольной команды полка. Теперь Юрику было горько сознавать, что этот человек оказался жалким трусом.

Лейтенант с недоумением уставился на Анну. Только сейчас он увидел негодующее выражение на ее лице, колючие зрачки стоящего рядом мальчика. Под окном раздалась пронзительная — раньше и не было таких — автомобильная сирена. Этот надрывный звук словно подстегнул лейтенанта. Он снова метнулся по комнате, дернул зеркальную дверцу шифоньера:

— Скорей, скорей! Говорите, что брать? Ну, скорей же!

Анна рассердилась не на шутку.

— Я вам сказала, что никуда не поеду! — И, уже не сдерживаясь, крикнула: — Уходите сейчас же! Слышите! Сейчас же!

Лейтенант, угрюмо посмотрев на Анну, быстро подошел к окну, с силой рванул штору:

— Слушайте!

Невольно подчиняясь, Анна прислушалась: в окно вползал нарастающий гул. Он заполнял всю комнату, ноющий, еще непонятный, но уже вселяющий тревогу. Анна бросилась к окну. Радостная зелень июньского сада, солнце, пролившееся сквозь путаницу ветвей, безмятежное небо. Все спокойно, все как обычно. Если бы только не этот неизвестно откуда идущий гул.

— Что это? — вслушивалась Анна.

А рокот уже наполнил сад, комнату, уши. Вот дрогнул пол, сорвалась штора, в спальне с дребезгом разбилось стекло.

— Вокзал бомбят. Успеть бы через мост проскочить, — озабоченно проговорил лейтенант.

Новый — еще ближе — взрыв. С потолка посыпалась штукатурка, рванулась дверь, словно пробуя крепость петель, на полу заметались бог весть откуда взявшиеся клочья бумаги, лоскуты. Светланка заплакала, обхватив колени матери пухлыми ручонками.

Анна бросала в раскрытый чемодан первые попавшиеся под руку вещи: детские рубашонки, чулки, полотенца.

— Скорей, скорей! — торопил лейтенант и, схватив на руки Светланку, побежал к машине.

Юрик принес из спальни полевую сумку отца.

— Возьмем?

— Возьмем, милый, возьмем, — шептала Анна, мучительно вспоминая: что же еще взять? В последний раз она окинула взглядом комнату, сунула в карман фотографию мужа в простенькой деревянной оправе и выбежала на улицу. В кузове стоящего у подъезда грузовика сидели жены и дети офицеров полка. Всех их Анна хорошо знала. Но сейчас, напуганные, одетые во что попало и как попало, они ей показались чужими, незнакомыми. Лейтенант перебросил через борт чемодан, помог взобраться на машину Юрику, посадил Анну и Светланку в кабину, а сам вскочил на подножку:

— Пошел!

У железнодорожного переезда вражеские самолеты сбросили несколько бомб, но мост еще был цел. Грузовик на предельной скорости проскочил его и вырвался на шоссе. Знакомая дорога, по которой Анна не раз ездила с мужем и детьми в летний лагерь полка, была неузнаваема. Тянулись машины и подводы, по обочинам плелись пешеходы с котомками и мешками за плечами, скрипели тележки, груженные домашним скарбом. Выли автомобильные моторы, ржали кони, плакали дети. Горячая рыжая пыль висела над головой.