От Октава — Фернанде

Фернанда, я больше не могу, я задыхаюсь: эта добродетель выше моих сил. Я должен признаться и бежать или же умереть у ваших ног. Я люблю вас. Невозможно, чтобы вы этого не замечали. Жак и Сильвия — возвышенные души, но оба они безумцы, я тоже безрассудное существо, да и вы, Фернанда, такая же. Как же они могли, как все мы могли воображать, что я в состоянии жить между Сильвией и вами, не пылая любовью к той или другой? Долго я льстил себя надеждой, что любить буду только Сильвию; но Сильвия этого не пожелала. Она отвергла меня с жестоким упорством, которое оттолкнуло меня от нее, и мало-помалу мое сердце подчинилось ее воле, без гнева и без всяких усилий оно пришло к дружбе, и, право, это чувство, возникшее между нею и мной, дало мне гораздо больше счастья, чем прежняя наша любовь. Именно так я должен был любить Сильвию всегда, именно так я буду любить ее всю жизнь — спокойно, глубоко и почтительно. Но вас, Фернанда, я люблю в тысячу раз больше, чем любил когда-то Сильвию. Я весь горю страстной, безнадежной любовью и поэтому должен уехать. О Боже, Боже! Зачем я встретил вас, Фернанда!

Каждый день вы спрашиваете меня, почему я грущу, беспокоитесь о моем здоровье; неужели вы не понимаете, что я не брат вам и не могу им быть? Неужели вы не видите, что я всеми порами впиваю яд и что ваша дружба убивает меня? Что я вам сделал, за что вы любите меня так нежно и с такой безжалостной кротостью? Гоните меня, оскорбляйте или говорите со мной как с посторонним. Я пишу вам в надежде вызвать у вас негодование. Что бы вы ни сделали, какое бы несчастье ни обрушилось на меня, всё это будет некоей переменой, а спокойствие, в котором мы живем, душит меня, гнетет, сводит с ума. Долго я был счастлив возле вас. Ваша дружба, которая сейчас раздражает меня и причиняет мне страдания, в первые месяцы была божественным бальзамом, излившимся на раны истерзанного сердца. Я был полон растерянности, волнения и какой-то смутной надежды, был сам не свой от желаний, которых не мог объяснить, считая, что единственная моя цель — вечно быть подле вас. Я так тогда устал от жизни! Сильвия обратила для меня любовь в чувство горестное и мучительное, я столько перестрадал, теряя ее милости, опять обретая их и вновь теряя, что был совершенно разбит, лишился всяких надежд и склонен был предаться мечтам и химерам. Вот как велико было мое безумие: я с первого взгляда влюбился в вас; я почувствовал к вам не ту братскую, тихую дружбу, которой хвастался, но романтическую и опьяняющую любовь. Я всецело отдался этому увлечению, живому и чистому; если бы оно было всеми отвергнуто, то, быть может, стало бы яростной страстью; но вы встретили его так доверчиво и простодушно! А затем Жак так благородно пригласил меня к вам, и я мог ежедневно наслаждаться счастьем видеть вас; мало-помалу я привык любоваться вами, не дерзая желать вас. Я думал тогда, что этого мне всегда будет достаточно, или по крайней мере говорил себе, что если это чувство доставит мне слишком много мучений, у меня всегда хватит решимости уйти; а теперь я охотнее думаю, что у меня тогда хватит сил умереть.

Где то время, когда я, поцеловав вам руку, чувствовал себя бесконечно счастливым, или когда один-единственный взгляд ваш на всю ночь запечатлевался у меня в глазах и в душе? Откроюсь вам, Фернанда, я обладал вами в сновидениях, и этого мне было достаточно. Любовь к Сильвии, еще не совсем угасшая, время от времени разгоралась, и я обманывал свое сердце, смотря по обстоятельствам, которые теснее сближали меня то с Сильвией, то с вами. Сколько раз я сжимал в своих объятиях призрак, имевший и ее черты и ваши, раскидывавший по моей груди и по плечам свои длинные, черные как смоль волосы, перемешанные с шелковистыми золотыми прядями! В бреду блаженных ночей я по очереди призывал вас обеих, вспоминал привязанность, которой вы одарили меня, и мне казалось, что обе вы спускаетесь с неба и касаетесь поцелуем моего лба; но постепенно черты Сильвии стушевывались, и призрак уже появлялся передо мной в вашем облике. Иногда я все еще призывал в воспоминаниях вашу подругу — по привычке, из страха, повинуясь укорам совести, но она уже не отвечала мне; а вы непрестанно возникали у меня перед глазами, как образ моей судьбы, как пророчество, открывшееся мне по воле Господа, и тогда я отдался своей участи, начал страдать; но муки свои я приносил вам в жертву. Я видел, что вы любите Жака, и он вполне этого заслуживает; я уважаю, я чту его, разве могу я желать вырвать у него самое драгоценное его достояние на земле? Нет, уж лучше убить его. Долгое время добродетельные помыслы поддерживали мое мужество и готовность к самопожертвованию; я убеждал себя, что будет благоразумнее и легче бежать от вас, нежели вечно молчать о своей любви; но было уже слишком поздно, я не мог этого сделать — мне казалось, что я смогу вытерпеть какие угодно муки, только бы видеть вас. Я молчу уже восемь месяцев; я героически перенес зиму, которую провел возле вас, без всяких развлечений и почти что наедине с вами, ведь вы не можете отрицать, что среди нас четверых есть два дуэта — Жак с Сильвией и мы с вами: они во всем понимают друг друга с полуслова, то же происходит и с нами. Когда все в сборе, то мы двое — словно давние приятели, которые беседуют о своих радостях и горестях не таясь, открывают, какие чувства они испытывают, что они оба собою представляют. Мы с вами не рассказываем друг другу никаких историй, мы едины душой, и нам нет нужды выражать словами то, что мы оба чувствуем. Однако у меня есть потребность излить то властное и упоительное чувство, которым я безмолвно наслаждаюсь. Мы понимаем друг друга без слов — они излишни; за нас ведут разговор наши глаза и биение наших сердец. Но ведь нам нужны объятия и жаркие поцелуи, их требует тот огонь, что разгорается с каждым днем все сильнее — ведь, может быть, и ты меня любишь!.. Ах, простите меня, Фернанда, я схожу с ума. Прощайте! Прощайте! Завтра я уеду. Не презирайте меня. Я сделал все, что мог. Таить свою любовь выше моих сил…

От Фернанды — Октаву

Октав, Октав, что ты делаешь? Какое заблуждение! Ты сошел с ума, друг мой! Ведь ты мне брат, ты в этом поклялся перед Богом, передо мною. Ты не можешь преступить клятву, не можешь запятнать себя, ведь я знала тебя таким благородным и чистым. Да разве я могла бы любить тебя иначе, чем сестра любит брата? Какие ужасные мысли теснятся в бедной твоей голове! Ты болен, ты страдаешь душевным недугом, дорогой мой Октав, я это вижу; призраки, порожденные горячкой, тревожат твой сон; рассудок, память, здравый смысл покинули тебя. Тебе мнится, что ты любишь меня, а если б я ответила тебе любовью, ты пришел бы от нее в ужас, как от злодеяния. Нет, мой друг, ты не любишь меня, это тебе кажется; ты принимаешь за любовь свою жажду любви. Ты любишь Сильвию, а если не ее, то тебя влечет к какой-то другой женщине, живущей где-то в знакомом тебе месте. Тебе надо поехать, отыскать ее. Да, ты прав, уезжай, отправляйся в путешествие. Надо тебе рассеяться, избавиться от безумия. Увы! Ты, значит, не можешь остаться с нами! А я-то думала, что мы до самой старости будем жить вместе, и была так счастлива этой мыслью. Но ты излечишься и тогда возвращайся сюда, Октав; ты возвратишься с подругой, достойной тебя, и счастье всех нас станет еще более чистым и мирным. Ты говоришь, что я должна была догадаться о твоей любви ко мне. Да если б я прожила вот так, возле тебя, тысячу лет, я бы по-прежнему свято верила твоему слову, никогда бы я не подумала, чтобы ты смог стать клятвопреступником даже в тайниках души. Еще и сейчас я уверена, что ты заблуждаешься; я с изумлением смотрю на твои муки, я ошеломлена и тревожусь за тебя, словно тебя внезапно постиг страшный недуг — припадок сумасшествия или жестокие судороги. Что я тогда думала бы? Ничего, только чувствовала бы, как ты мучаешься, и мучилась бы сама. Разве могла бы я сердиться на тебя или считать себя виновницей твоей болезни? Я бы с нежностью ухаживала за тобой, старалась бы успокоить тебя добрым словом, святыми ласками, и тебе стало бы легче. Друг мой, любимый друг мой, опомнись, приди в себя, возвратись к нам, забудь пагубное потрясение. Сожжем эти письма, и пусть никогда не будет о них речи. Все это сон, ничего не случилось. Никто не слышал слов, которые ты произносил в бреду; они погребены в моем сердце и нисколько не изменили спокойствия и нежности, царящих в нем. Разве может такая дружба, как наша, разбиться в один миг — в миг заблуждения и горькой муки? Уезжай, друг мой, но, как только выздоровеешь, возвращайся, возвращайся без страха и стыда. Промелькнувшая молния не оставила зловещего следа в нашем ясном небе, и ты найдешь нас такими же, какими оставил.