Флотилия отпраздновала Рождество в Сан-Киттс и, отдохнув, направилась с визитом в Сан-Доминго, великолепный испанский город, где, прославляя величие Испании, великие замыслы Старого света воплотились в дворцы, замки, соборы. Он оказался орешком покрепче, чем Сантьяго. Испанцы пытались всеми силами воспрепятствовать высадке англичан. Они палили из пушек, и осколком ядра был убит офицер, командовавший десантным отрядом, в котором был Джервас Кросби. Преисполненный отваги, Джервас принял командование десантом на себя, умело вывел свой отряд на соединение с авангардом, которым командовал Кристофер Карлайль, и она ворвались в город.

Впоследствии Карлайль доложил Дрейку о смелом поступке Джерваса, и Дрейк узаконил самовольно присвоенное Джервасом звание.

Тем временем замок сдался, и англичане потребовала выкупа. Сокровища уже были вывезены, и Дрейк смог вытрясти из губернатора лишь двадцать пять тысяч дукатов, да и то, когда превратил в груду обломков шедевры из мрамора.

За Сан-Доминго последовала Картагена, оказавшая еще более упорное сопротивление, но взятая с бою. Здесь молодой Джервас Кросби снова продемонстрировал свою неустрашимость, когда штурмовал со своим отрядом стены замка и отражал атаки испанской пехоты. Захваченный город избежал участи Сантьяго и Сан-Доминго, уплатив безоговорочно выкуп в тридцать тысяч дукатов.

Цель была достигнута: король Филипп убедился, что английские моряки не намерены терпимо относиться к деятельности инквизиции.

Разрушив по пути испанский порт во Флориде, флотилия Дрейка взяла курс домой и вернулась в Плимут в конце июля, доказав всему миру, что могущественная империя не так уж неуязвима, и сделав войну неизбежной, ибо еще колебавшийся король Испании не мог проигнорировать брошенную ему латную перчатку.

Джервас Кросби, вернувшийся в Арвенак, был не чета юноше, ушедшему в плавание почти год тому назад. Риск, преодоление опасностей закалили его, а накопленный жизненный опыт и знания, включавшие хорошее знание испанского языка, придали уверенности в себе. К тому же он был загорелый и бородатый. Джервас явился в поместье Тревеньон, самодовольно полагая, что тому, кто завоевал испанские города, завоевать сердце леди Маргарет сущий пустяк. Но леди Маргарет, ради которой он описывал свои подвиги графу, осталась равнодушной, а граф и вовсе не желал его слушать. Когда Джервас все же навязал ему роль слушателя, его светлость назвал Дрейка бессовестным пиратом, а узнав, что он приказал повесить несколько монахов в Сан-Доминго, и убийцей. Дочь была того же мнения, и Джервас, чьи славные подвиги у берегов Испания были восприняты с таким презрением, возмутился до глубины души.

А объяснялось это тем, что граф Гарт был воспитан в католической вере. Он уже давно не исповедовал христианство в любой форме. Твердолобая нетерпимость священников разных конфессий отвращала его от религии, а ученые занятия и размышления, в особенности о философских взглядах Платона, вызывали у него настоятельную потребность в более благородном и широком представлении о Боге, чем в известных ему вероучениях. Но в подсознании, независимо от философских взглядов, жила неискоренимая привязанность к вере отцов, вере своей молодости. Конечно, это была сентиментальность, но она определяла его суждения в тех редких случаях, когда граф позволял себе хоть как-то откликаться на проблемы, волнующие его сограждан. Подспудная слабость графа к католичеству невольно создавала в доме Тревеньонов ту атмосферу, в которой росла и воспитывалась Маргарет. К тому же, как и большинство людей ее круга – а у нас нет оснований сомневаться в правильности сведений об общественном мнении в Англии, которые поставляли королю Филиппу – Маргарет не могла вырвать из сердца симпатию к обреченной на смерть королеве Шотландии, томившейся в английской тюрьме. Разумеется, и леди Маргарет испытывала почти повсеместную в Англии антипатию к Испании, досадовала на зверское обращение с ее сородичами; она, дрожа от ужаса, слушала рассказы о злодеяниях инквизиции, но все это умерялось в ней склонностью считать короля Филиппа испанским Персеем, вознамерившимся спасти шотландскую Андромеду.

Когда взбешенный Джервас ушел не прощаясь, она проводила его улыбкой. Но потом Маргарет призадумалась. А вдруг ему нанесли такую глубокую рану, что он больше не вернется? Она честно призналась себе, что будет очень сожалеть, если ее опасения сбудутся. В конце концов, они с Джервасом были друзья, и она вовсе не хотела, чтобы старая дружба оборвалась таким образом. Очевидно, и Джервас не собирался порывать с ней. Через два дня, поостыв, он явился снова, и в ответ на приветствие: “Рада видеть вас, господин пират!” – благоразумно рассмеялся, расценив ее слова как шутку. Джервас решил поцеловать Маргарет по давнему обычаю, но она уклонилась, сославшись на его бороду: мол, целоваться с бородатым все равно, что обниматься с медведем.

Приняв к сведению это заявление, Джервас явился на следующее утро выбритый, как пуританин, и это вызвало у нее приступ смеха; Джервас рассердился, грубо схватил ее и несколько раз поцеловал насильно, просто со злости, чтобы показать: у него хватит мужества получить желаемое, не унижая себя просьбами.

Наконец он выпустил ее из объятий, готовый повеселиться в свой черед. Но не тут-то было. Маргарет стояла напряженная, как струна, еле переводя дыхание; лицо ее побледнело, на скулах выступили красные пятна, золотистые волосы растрепались, голубые глаза метали молнии. Маргарет молча глядела на него. Он прочел в ее лице лишь оскорбленное достоинство и сдержанную ярость, и это обескуражило его. Джервас понял, что вел себя глупо.

– Клянусь честью, – начала она со зловещей холодностью, – вы, вероятно, полагаете, что находитесь в Сан-Доминго?

– В Сан-Доминго? – повторил он, вникая в тайный смысл слов Маргарет.

– Разумеется, там вы и научились обращаться с женщинами подобным образом.

– Я? – Джервас почувствовал себя уязвленным. – Маргарет, клянусь Богом…

Но Маргарет не собиралась слушать клятвы и резко оборвала его:

– Но здесь поместье Тревеньон, а не город, захваченный пиратами, и я – леди Маргарет Тревеньон, а не какая-нибудь несчастная испанка, жертва пиратского набега.

Теперь Джервас, в свой черед, дал волю негодованию.

– Маргарет, как вы могли подумать, что я… что я…

Джервас не находил слов от возмущения. Те, что приходили на ум, не предназначались для ушей женщины. И Маргарет, обнаружив его ахиллесову пяту, метнула в рану стрелу мести:

– За такими привычными ухватками, несомненно, большой опыт, сэр. Я рада даже ценой оскорбленного достоинства узнать, о чем вы умолчали, бахвалясь своими подвигами перед моим отцом. Вы похвалялись, что многому научились в тех краях. Но на вашем месте я бы поостереглась применять свои навыки в Англии.

Джервас понял по ее намеренно язвительному тону, что она осуждает его безоговорочно, и все оправдания и доводы бесполезны. Чтоб оправдаться, нужны доказательства, а где взять доказательства? К тому же Маргарет и не собиралась их выслушивать, и оставила его одного, обескураженного и бесконечно униженного. Он решил, что бежать за ней бессмысленно, и вернулся в Арвенак, положив, что скверное впечатление, произведенное им, со временем сгладится, а ужасные подозрения рассеятся.

Но времени, как оказалось, у Джерваса было мало. Не прошло и месяца, как сэр Фрэнсис снова затребовал его в Плимут. В любви Джервасу не везло, но Дрейк прочил его в морские волки, ему были очень нужны такие люди. Война была неизбежна. Теперь уже в этом никто не сомневался. Огромная флотилия строилась на испанских верфях, а тем временем во Фландрии принц Пармский собирал в кулак отборные воинские части в Европе, чтоб начать вторжение в Англию, когда прибудет флот.

Джервас отправился попрощаться с Маргарет и ее отцом. Лорда Гарта он нашел, как всегда, в библиотеке. Высокий, сухопарый, он сидел, закутавшись в халат, в черной бархатной танке с наушниками, погруженный, по обыкновению, в ученые размышления. Безделье Нерона при пожаре Рима показалось бы Джервасу куда более простительным, нежели поглощенность лорда Гарта научными трактатами тысячелетней давности в такое время. Чтобы пробудить его от непатриотичной летаргии, Кросби заговорил об испанском вторжении, как будто оно уже произошло. Но человека, увлеченного космогонической теорией Платона, по которой Земля, Солнце, Луна и все видимые небесные тела – всего лишь песчинки во Вселенной, не заставишь интересоваться такими пустяками, как империи.