— Стало быть, опять этот батальон в карауле? — пробормотал он.

— Ну, что же дальше? — спросил один из гренадеров, которому не понравилось это восклицание. — Мне кажется, что он стоит любого другого.

Симон вынул из кармана карманьолки карандаш и сделал вид, будто хочет писать на листе бумаги, столь же грязном, как его руки.

— Э, — сказал Лорен, — так ты и писать умеешь, Симон, с тех пор как сделался наставником Капета? Посмотрите-ка, дозволение общины. Ладно, я поставлю тебя на место муниципального секретаря, Симон.

Взрыв хохота раздался в рядах молодежи национальной гвардии, составленной из людей более или менее образованных, ошеломив жалкого башмачника.

— Ладно, — сказал он, стиснув зубы и бледнея от злости, — говорят, что ты впустил в башню посторонних людей, и это без дозволения общины. Ладно, я заставлю муниципального секретаря сделать допрос по форме.

— По крайней мере, тот умеет писать, — отвечал Лорен. — Это — Морис, ты знаешь, храбрый Симон, Морис. Морис — железная рука, слыхал ты о нем?

В эту самую минуту Моран и Женевьева выходили.

Увидя их, Симон бросился в башню именно в ту минуту, когда, как мы видели, Морис дал жене Тизона как бы в утешение десятифранковую ассигнацию.

Морис не обратил внимания на присутствие этого негодяя, которого избегал, однако, инстинктивно всякий раз, как ему случалось встретить его, сторонился его, словно это ядовитая или отвратительная гадина.

— А что, — сказал Симон, обращаясь к жене Тизона, утиравшей глаза передником, — видно, ты непременно хочешь погибнуть на эшафоте, гражданка?

— Я? — отвечала жена Тизона. — Это почему?

— Как! Ты берешь деньги с муниципалов, чтоб впускать к австриячке аристократов?..

— Я? — сказала жена Тизона. — Молчи ты, сумасшедший!..

— Это будет значиться в протоколе, — гордо произнес Симон.

— Полно врать, это приятели муниципала Мориса, одного из лучших патриотов, какие только есть.

— Злоумышленники, говорю тебе; впрочем, об этом будет знать Коммуна, и она рассудит.

— Ты так вот и донесешь на меня, полицейский шпион?

— Разумеется, разве только ты сама себя выдашь.

— Да что я стану доносить? Что мне выдать?

— Да то, что случилось.

— Да ничего не случилось. Где были аристократы?

— На лестнице.

— Когда вдова Капета поднималась на башню?

— Да.

— И они разговаривали?

— Сказали друг другу два слова.

— Два слова, видишь; притом здесь пахнет аристократией.

— То есть здесь пахнет гвоздикой.

— Гвоздикой! Почему гвоздикой?

— Потому что на гражданке был букет, который пахнул этим запахом.

— На какой гражданке?

— На той, которая смотрела, как проходила королева.

— Видишь, ты говоришь — королева! Жена Тизона! Сообщество с аристократами губит тебя!.. На что это я наступил тут? — продолжал Симон, нагибаясь.

— На что, — сказала Тизон, — да на цветок, на гвоздику, вероятно, выпавшую из букета гражданки Диксмер, когда Мария-Антуанетта взяла одну из ее букета.

— Вдова Капета взяла себе цветок из букета гражданки? — сказал Симон.

— Да, и я сам его дал ей, слышишь ли ты? — грозным голосом произнес Морис, уже некоторое время слушавший этот разговор, который вывел его из терпения.

— Хорошо, хорошо! Видим, что видим, и знаем, что говорим, — проговорил Симон, все еще державший измятую гвоздику под пятой.

— А я, — подхватил Морис, — я знаю только одно и выскажу тебе это — что тебе нечего делать в башне и что твое место там, при Капете, которого, однако, не удастся тебе поколотить сегодня, потому что я здесь и тебе запрещаю.

— А, ты мне еще грозишь и называешь палачом? — вскрикнул Симон, раздавив цветок между пальцами. — А посмотрим, позволено ли аристократам… Ого!.. Это что такое?

— Что еще? — спросил Морис.

— Что я нащупал в гвоздике… Эге-ге!..

И Симон вынул перед изумленным взором Мориса из стебля цветка клочок бумажки, с необыкновенным тщанием свернутый и мастерски вложенный в середину пышного цветка.

— О, — вскрикнул Морис, в свою очередь, — это что такое, Боже мой?

— Мы это узнаем, мы это узнаем! — сказал Симон, приближаясь к окошечку. — А приятель твой Лорен говорит, что я читать не умею! Вот ты и посмотришь!

Лорен оклеветал Симона. Он умел читать печатное и даже писаное, когда оно было очень крупно и ясно. Но записка была написана таким мелким почерком, что Симон принужден был прибегнуть к очкам. По этому случаю он положил записку на окно и начат шарить у себя в карманах. Но когда он этим занимался, гражданин Агрикола отворил дверь передней, которая как раз была напротив окна, и сквозняком унесло, как пух, легонькую бумажку, так что, когда Симон после минутного поиска отыскал свои очки и надвинул их себе на нос, он тщетно искал бумажку — она исчезла.

Симон заревел.

— Была бумажка, была! — вскрикнул он. — Ну, теперь берегись, гражданин муниципал, она непременно должна отыскаться!

И он спустился по лестнице, оставив Мориса в недоумении.

Десять минут спустя три члена общины входили в башню. Королева находилась еще на террасе, и отдано было приказание оставить ее в полном неведении того, что происходило. Члены Коммуны велели вести себя к ней.

Первый предмет, поразивший их взор, была красная гвоздика, которую она держала еще в руках. Они взглянули друг на друга с недоумением и приблизились к ней.

— Дайте нам этот цветок, — сказал президент депутации.

Королева, не готовая к этой внезапности, вздрогнула и поколебалась.

— Отдайте этот цветок, сударыня, — с каким-то страхом произнес Морис, — прошу вас.

Королева протянула требуемую гвоздику.

Президент взял ее и удалился, сопровождаемый своими товарищами, в ближайшую залу, чтоб произвести розыск и составить допросные пункты.

Открыли цветок — он был пуст.

Морис вздохнул.

— Позвольте, позвольте, — сказал один из чиновников, — сердцевина гвоздики была вынута. Стебель пуст, это правда, но в этом стебле непременно вмещалась записка.

— Я готов, — сказал Морис, — дать всевозможные разъяснения, но прежде всего прошу арестовать меня.

— Мы занесем в журнал твое предложение, — сказал президент, — но не возьмем этого на себя. Тебя знают как истинного патриота, гражданин Лендэ.

— И я жизнью отвечаю за друзей, которых имел неосторожность привести сюда.

— Не отвечай ни за кого, — сказал президент.

На дворе раздалась страшная суматоха.

Это Симон, после напрасных поисков записки, унесенной ветром, побежал к Сантеру и рассказал ему о покушении, предпринятом для похищения королевы, с разными прибавлениями, которые мог только придумать. Сантер прибежал. Окружили Тампль, сменили караул к крайней досаде Лорена, который протестовал против такой обиды, нанесенной его батальону.

— Ах ты, негодный сапожник! — сказал он Симону, грозя ему саблей. — Тебе обязан я этой штукой! Но будь покоен, я у тебя в долгу не останусь.

— Мне кажется, наоборот, что ты поплатишься за все это перед нацией, — сказал сапожник, потирая руки.

— Гражданин Морис, — сказал Сантер, — будь готов явиться по вызову Коммуны, которая тебя допросит.

— Я к услугам твоим, начальник. Но я уже просил, чтоб арестовали меня, и опять повторяю свою просьбу.

— Погоди, погоди, — с насмешкой пробормотал Симон, — ежели ты этого так добиваешься, то мы постараемся уладить твое дело.

И он отправился за женой Тизона.

Весь день искали во дворе, в саду и около него бумажку, которая наделала столько хлопот и, как все думали, содержала в себе целый заговор.

Королеву допрашивали, отделив ее от сестры и дочери; но она отвечала только одно, что на лестнице она встретила молодую женщину с букетом и сорвала цветок, да и то с согласия муниципального чиновника Мориса.

Это была чистейшая истина во всей простоте и силе — королеве больше нечего было говорить.